Александр Марков - 1937. Русские на Луне
Но что от него хотят? Вопрос этот мог мучить его всю ночь, отгоняя сны, не хуже нескольких чашек крепкого кофе или полчища комаров. Не вспоминать же о прошлом приглашал его к себе генерал. Нет.
Появляться в кабинете генерала Гайданова с красными от бессонницы глазами и по той же причине с заплетающимся языком не хотелось.
Улицы уже безнадежно затопила ночь. Не спалось. Прибегать к снотворным — желания никакого не было, да и не хранил у себя Шешель снотворное. За ним пришлось бы на улицу идти.
— Почему бы не проветриться? — сказал он вслух, точно ему мог кто-то дать совет, а может, он только подумал об этом, но вслух не произнес.
— Почему бы и нет? — пришла к нему следующая мысль или кто-то все же ответил ему. Но кто кроме домового мог сделать это?
Ноги сами несли его к дому Спасаломской. Пожалуй, она единственная из всех главных действующих лиц проекта не получила никаких компенсаций, а если учитывать, что для ее творческой карьеры фильм этот должен был иметь большое значение, легко догадаться о величине той депрессии, в которой она теперь пребывала. Но известность свалилась на нее не сразу, как манна небесная, а приходила дозированно, так что Спасаломская от неудач вены себе вскрывать не станет, как делают это изредка отвергнутые толпой поэты. Она знает себе цену. Шешель не может бросить к ее ногам даже сотой части того, чего она стоит.
Он прошел два перекрестка, как в забытьи, не обращая внимания на гудки авто и крики кучеров, едва не угодив под колеса и тех и других, пока не сообразил, что можно поймать пролетку. Иначе он шел бы к Спасаломской добрую часть вечера, прихватив еще и немного ночи, чтобы, придя на место, убедиться, что окна в доме ее не горят — она либо спать легла, либо уехала.
Но она не спала и не уехала, а окна в доме ее призывно горели, привлекая его, точно мотылька, который летит на свет, чтобы обжечь в нем свои крылья.
Он потянул шнурок звонка, холодея от мысли, что никто ему не откроет, что Спасаломской нет, а свет она просто забыла погасить. Если он приникнет ухом к двери, то оглохнет от тишины, царящей в ее квартире. Но, даже не изменив позы и не успев дернуть шнурок во второй раз, он услышал шаги по ту сторону двери.
И с чего он взял, что Спасаломская будет от депрессии мучиться? Нет, не знал он ее или она умела так спрятать свое расстройство, что никто этого не замечал.
У нее был Шагрей. Его улыбающаяся физиономия выглядывала из гостиной.
— Ты оказался прав, — повернувшись, бросила Шагрею Елена.
— Что я говорил. Это он, — усмехнулся Шагрей.
— Ты вовремя, Саша, — сказала Спасаломская теперь уже Шешелю, — чай поспел. Коля пирожные принес, у меня еще варенье есть.
— Ага, — вторил ей Шагрей, — не подумай, будто я будущее умею предсказывать, но я был уверен, что и ты сюда заглянешь, так что на твою душу пирожных тоже принес.
«С кем поведешься. Все в окружении Томчина начинают любить пирожные, но все ли станут такими же тучными?»
— Премного благодарен, — сказал Шешель, краснея от мысли, что он-то ничего не принес. Но не бежать же прочь, чтобы купить в ближайшей кондитерской торт. Поздно уже. Все кондитерские закрыты.
Хорошо еще, что в прихожей было темновато. Никто не заметил, что лицо его покраснело.
Ему тоже налили чай, а потом, пригубливая чашку и заедая чай малиновым вареньем, которое Спасаломской прислали ее родители, они болтали о чем-то.
Вдруг Спасаломская с видом заговорщика на лице приложила к губам вытянутый указательный палец, стрельнула по сторонам глазами, будто кто-то мог, как скалолаз, подвесив веревки под крышей ее дома, повиснуть напротив окон, заглядывая в комнату. Она подошла к шкафу, где, скорее всего, хранилась ее одежда.
Не станет же она демонстрировать свои последние приобретения. Ни Шешель, ни Шагрей ничего не поймут и лишь для того, чтобы не обидеть ее, скажут:
«О», — чего бы она ни показала им.
Вечернее платье и «О».
Меховое манто и «О».
Она отворила дверь шкафа и вытащила оттуда два свернутых в трубочки плаката, протянула один из них Шешелю, другой — Шагрею.
— О, — сказали они, развернув рулоны.
Это были плакаты к фильму.
— Откуда они у тебя? — тихо спросил Шешель голосом заговорщика, точно их могли подслушать.
— Места надо знать, — весело сказала Спасаломская, — берите. Это для вас. Хоть что-то останется на память о нашей работе.
— А у тебя осталось?
— Конечно.
Жизнь, сблизив их на какое-то время, вновь стала все дальше и дальше отодвигать, и если они не схватятся сейчас за руки крепко-крепко, то потом будет уже слишком поздно, и, как они ни станут стараться дотянуться пальцами друг до друга, расстояние между ними будет все увеличиваться. Даже если они еще встретятся, то жизнь так сильно изменит их, что они станут совсем чужими.
У Шешеля осталось мало времени. Может, только этот вечер и эта ночь.
Шагрей тоже понял это.
— Простите, но вынужден оставить вас, — сказал он.
— Может, посидишь еще немного? — спросила Спасаломская.
— Огромное спасибо. Елена, ты не представляешь, какого труда стоит мне уйти отсюда, и, если ты когда-нибудь еще пригласишь меня — прилечу быстрее ветра, но извини, — далее он говорил театрально строго, — дела государственной важности заставляют меня быть в другом месте.
— Ай, ай, наябедничаю на тебя Томчину. Скажу ему, что тебя вполне можно задействовать на второстепенных ролях.
— Ты не посмеешь, — закатил глаза Шагрей.
— Еще как посмею.
От самовара исходило тепло, такое же приятное, как от кошки, которая, пригревшись на коленях, мурчит, когда гладишь ее, и щурит глазки. Разговор от этого тоже был каким-то мягким, спокойным. Шешель чувствовал, как с каждой минутой напряжение уходит из него, хотя он так и не решил, о чем станет говорить, когда останется со Спасаломской наедине. Когда он начинал раздумывать над этим, мысли в голове его перемешивались, будто их встряхивали. Ах, будь что будет…
В сущности, он пришел слишком рано, потому что не знал, зачем вызывает его Гайданов, хотя… хотя предположить-то можно, и вряд ли он в своих догадках ошибется.
Он поглядывал на Спасаломскую, улыбался ей в ответ, смотрел, как красиво двигаются ее губы, как загорается огонь в ее глазах, как тонкие бледные пальцы держат такую же бледную и хрупкую фарфоровую чашку, и понял, что сейчас ему не хочется заводить разговор о чем-то серьезном, о том, что его вызывают в Санкт-Петербург, о том, что впереди у них еще лет по сорок жизни, о том, что… это слишком долго и слишком непредсказуемо…
Оказывается, это Спасаломская вообразила, будто именно Шешель расстроен тем, что фильм положили на полку, заклеймив его грифом секретности, и старалась его успокоить поначалу, чтобы расстройство не перешло в хроническую стадию. Когда она узнала, что и Шешель мучился от таких же мыслей, то рассмеялась.
— Жаль, конечно, но у меня будет еще много фильмов, а у тебя нет. Я еще сыграю свою лучшую роль. Не огорчайся так.
Не от того, что его актерская карьера оборвалась не начавшись, загрустил он. Совсем от другого.
— Давай обвенчаемся, — сказал он неожиданно даже для себя самого и в первые секунды был так же удивлен этим словам, как удивилась им Спасаломская, но она пришла в себя чуть раньше его.
— Когда?
— Сейчас, — Шешель восторгался своей наглости. С ним творилось что-то странное. Губы, к счастью, не слушались мозга, иначе он приказал бы им остановиться, не делать никаких поспешных заявлений и все испортил бы.
— Хорошо.
— Собирайся, — он лихорадочно думал, где ближайшая церковь. Священник спит уже, но ничего — его можно разбудить.
— Кольца.
— Кольца? — переспросил Шешель, сдвинул брови, будто никак не мог переварить эти слова. — А, кольца — наконец-то догадался он, о чем идет речь, но это не стало ответом, который ждала от него Спасаломская.
Взгляд Шешеля заметался по комнате. Но там не было нужных колец. Шешель выбежал бы из дома один, взломал первый попавшийся ювелирный и, пока не приехала полиция, выкрал кольца нужных размеров. Вместо них он оставит деньги или придет на следующий день, заплатит за все и за выбитую дверь, и за разбитое стекло, и за кольца. Он купил бы кольца на улице у какого-нибудь проходимца, который станет предлагать ему, посмотрев с опаской по сторонам, точно темнота была наполнена полицейскими, как мошкарой, явно краденный товар или выдавать за золото медь. Его уже не волновали такие тонкости.
Два кольца — вот что ему было нужно. Но он не знал размера пальца Спасаломской. Вдруг кольцо окажется ей слишком большим и будет слетать при любом движении. Ей придется держать палец все время согнутым, иначе она потеряет кольцо, а потерять обручальное кольцо — очень плохая примета.
Уже не существовало преград, которые могли бы остановить его. Он чувствовал — если они не обвенчаются именно этим вечером, если они по каким-то причинам отложат это на другой день, пусть даже до утра, жизнь их сложится несчастливо, а сейчас благоприятное расположение звезд на небесах, и такое положение они уже никогда не займут.
