Василий Звягинцев - Ловите конский топот. Том 1. Исхода нет, есть только выходы...
Зато Шульгин был спокон абсолютно. Ему хотелось восстановить утраченный кусок памяти и выяснить окончательно, в фантомате он пережил ту увлекательную сцену или в реале, остальное его не волновало.
– Оденемся, о чем речь, – ровным тоном ответил он, снова вставая и направляясь к шкафу.
Там уже ждала вся необходимая амуниция, аналогичная той, что была на нем на планете «Зима». Мы продолжали употреблять это название, заимствованное из книги Ле Гуин, за неимением лучшего.
Одеяние, судя по тому, что Сашка в нем выжил и сохранил боеспособность, вполне подходило к заполярным условиям. Наши казаки и прочие землепроходцы времен царя Алексея Михайловича в своей обмундировке, сконструированной явно без учета современных достижений науки и практики, добрались до Якутска и Берингового пролива.
В необходимости снарядиться как следует я тоже не сомневался. Однажды упустил из внимания этот момент и оказался в охваченном хроносдвигами и предчувствием гражданской войны городе с пустыми карманами. Джинсы, рубашка и неполная пачка сигарет – чересчур скудный комплект выживания. Ладно, тот раз обошлось, но повторять собственные ошибки – увольте. Лучше в тулупе и валенках на экватор, чем в плавках на полюс.
Теплоизолирующее и влагопоглощающее белье, шерстяные спортивные костюмы, почти не стесняющие движений штаны и куртки из хорошо выделанной кожи с меховым подбоем. Меховые сапоги типа унтов, снабженные рантами для крепления охотничьих лыж. Короткие легкие полушубки, водо– и ветронепроницаемые. На голову – шлемы с встроенными слуховыми приборами, позволяющими разобрать человеческий шепот за полкилометра, да еще и имеющие специальные фильтры для срезания помех, от свиста ветра до звуков полноценного огневого боя. Имелись на них также защитные пуленепробиваемые щитки-забрала, фотохромные вдобавок.
И лыжи взяли. Не понадобятся – выбросим.
Одним словом, оснащены мы для похода и боя были гораздо лучше Сашки в той картине, вооружены почти аналогично – карабины, пистолеты, гранаты, сигнально-осветительные ракеты, десантные ножи. Боеприпасов с повышенной убойностью – больше. Сколько может нести на плечах, ремнях и разгрузках тренированный боец – килограммов сорок. Припасов всех видов должно было хватить на недельный, примерно, рейд по вражеским тылам. А главное – мы знали, к чему следует быть готовыми. И нас было трое.
– Собрались, господа? – спросил Удолин.
– Как видишь. А когда ты нас оттуда выдернешь, некромант? – спросил Шульгин, застегивая последний ремешок.
– Если перенос окажется неполный и ваши тела останутся здесь, вы сможете вернуться собственным волевым усилием, как только возникнет острый момент… Или вы сами сочтете свою миссию выполненной.
Но если уйдете целиком, я буду держать ментальную связь и скорее всего видеть тот мир вашими глазами… Тогда сам приму решение о моменте выхода.
– Нет уж, – возразил я. – Критерии оценки обстановки у нас с вами сильно разные. Решать будем мы. Сигнал к экстренной эвакуации – «Алярм» [73]. Коротко, понятно, и случайно это слово не произнесешь. Если любой из нас крикнет, вслух или мысленно, – тут же и извлекайте. Всех и в любом состоянии. Даже мертвых.
– И за женщинами нашими присматривайте. Отвлеките их, если что… – добавил Левашов.
– Да о чем вы, господа! Как бы ни сложилось, время возврата подберем по текущему. Даст бог, в полчаса по-любому уложимся. Не перегружайте посторонними мыслями свои чувства. – Мне показалось, что Удолин сам несколько встревожился.
– Само собой, – кивнул Шульгин. – Но тебе же сказали – «если что»! По-моему, достаточно внятная мысль.
А мне как-то сразу стало приятно и хорошо. Никаких сомнений, никаких рефлексий типа «стоит ли снова связываться? Ты ж себе и Ирине слово давал…». Я молча подтягивал ремни снаряжения, размещал на поясном и портупейных ремнях подсумки, что-то раскладывал по карманам.
В голове крутились стихи:
…Дождь бьет по стеклам мокрою листвой.
В резиновый карман – табак и спички,
Револьвер – в задний, компас – в боковой.
Уже с огнем забегали по дому,
Но, заревев и прыгнув из ворот,
Машина на пути к аэродрому
Давно ушла за первый поворот.
В лесу дубы, под молнией, как свечи,
Над головой сгибаются, треща.
И дождь, ломаясь на лету о плечи,
Стекает в черный капюшон плаща…
Это опять Симонов, последнее время – часто стал вспоминаться. Вот и сейчас, вроде бы – к месту. Амундсен, которому эти строки посвящены, после долгих лет скучного покоя узнал об исчезновении дирижабля «Италия» в окрестностях полюса и, вспомнив молодость, сбежал из дома, чтобы лично участвовать в поисках… Совсем как мы сейчас – никому ничего не сказав, суемся незнамо куда, и чем это кончится?
Единственное, что я успел бросить Удолину, когда мы плотно, касаясь друг друга плечами, подчинились его сосредоточенному и в то же время уплывающему взгляду:
– Василич, ты хоть осмотрись поначалу, куда высаживать будешь…
В самый последний момент я внезапно ощутил прилив провидческой тревоги. Дело, пусть и не Восток, а явный Север, все равно тонкое.
Вдруг, с ходу не сориентировавшись, он воплотит нас прямо посередине становища монстров, голов этак в сто, и все при взведенных митральезах? В том месте, которое Сашка сумел обойти стороной, а мы вляпаемся по самое некуда… Вернуться-то вернемся, если каким-нибудь ментазащитным колпаком не накроют, но ощущение пронзающих тебя пуль – совершенно никчемный жизненный опыт.
Уходя в астрал, мы крепко вцепились в поясные ремни друг друга. Я точно не знаю, какое усилие требуется, чтобы такой ремень разорвать. На практике с подобным не сталкивался. Да и сжатую кисть у живого человека разжать просто так мало кому удастся, особенно если альтернатива – падение в пропасть «не знаю чего».
Полет, перелет, переформатирование наших личностей во что-то другое длилось, по субъективному ощущению, дольше, чем когда-либо. Причем именно как перемещение между точками А и Б это не воспринималось. Объяснить такое столь же сложно, как разницу в поцелуях с любимой девушкой и случайной подругой.
Мне хватило времени подумать даже о том, что совсем неясно, как же мы можем попасть в то время и место, которые давно стерты. В подлинном мире мы все отыграли назад, Шульгин вернулся к нам до того, как начала твориться вся эта несуразица.
Однако если в его памяти нужные воспоминания остались, то, независимо от соотношения воображаемого и сущего, Удолин в состоянии реставрировать их до уровня, пригодного к чувственному восприятию. Как, наверное, смог бы материализовать мои детские впечатления от впервые увиденного моря.
– Приехали, – такими словами, продолжая гагаринскую традицию, мог бы объявить о посадке на Луну Нейл Армстронг. Но сказал это Шульгин, когда мы куда-то «прилетели» и ощутили под ногами твердую почву. Я почувствовал, что друзья с двух сторон отцепились от моего ремня, и открыл глаза.
Мы стояли на опушке густого елового леса, старого, столетнего, наверное. В глубину скорее всего непроходимого. Широченные, как самолетные крылья, лапы низко склонялись к полуметровым сугробам. Впереди простирался широкий распадок, его противоположный склон тоже покрывал скрывающийся за горизонт ельник. Этот пейзаж и вправду напомнил мне ландшафты зимней Валгаллы, попадавшиеся по пути нашей экспедиции на поиски города квангов. А также одну из картин Верещагина из жизни партизан войны двенадцатого года. И мы сейчас, вроде тех мужиков в армяках, с топорами и вилами, выглядывали из мрачных дебрей, ожидая приближающегося неприятеля.
Однако распадок был первозданно пустынен, что и к лучшему, пока мы не сориентировались, ментально и географически.
Самочувствие после реинкарнации было не хуже, чем в любой из предыдущих разов, настроение – тоже.
Автоматически произвели над собой несколько известных тестов, удостоверивших, что никаких отклонений от нормы не наблюдается и материальная идентичность – полная.
– Раз так, отойдем на пару шагов назад, – предложил я, – обмозгуем, что дальше…
Разгребли и утоптали площадочку у самого древесного ствола, почти не потревожив снеговые шапки на ветвях. Здесь нас ни с вертолета не заметить, ни с поля.
Первым делом проверили и взвели карабины.
– Приехали, значит, – повторил Сашкины слова Олег. – А куда? Соображай, что там с памятью твоей стало…
Пока он соображал, закурили.
Мороз стоял так себе, вполне терпимый, градусов около пятнадцати Цельсия. Ветер присутствовал, но не тот почти ураганный, что встретил Шульгина прошлый раз, а так – «умеренный до сильного», гнувший мерзлые кусты и завивавший вдоль распадка вихри поземки.
