Василий Аксенов - Остров Крым
Марлен Михайлович подолгу рассматривал фотопортрет лейтенанта. Оттопыренные уши, надменно-придурковатый взгляд, зализанный пробор. Ретушь, должно быть, скрыла прыщи, но они явно предполагались. На снимке он не тянул на спои 22, что-то возле совершеннолетия, эдакий гимназист-переросток. Какой то, естественно, отпрыск какой-то захудалой аристократии, потомственный royal navy [11]. Какая чудовищная нелепость — паршивый мальчишка прервал мощный симфонический ход истории! Марлена Михайловича почему-то совершенно возмущало, что Бейли-Лэнд в последующих за победой интервью настойчиво отклонял всяческие восхваления, дифирамбы, всевозможные «пращи Давида» и собственный героизм. «Мне просто было любопытно, что получится, — говорил он газетчикам. — Клянусь, господа, у меня и в мыслях не было защищать Крым или русскую империю, конституцию, демократию, как там еще, уверяю, мне просто была любопытна сама ситуация — лед, наступление, главный калибр, бунт на корабле, очень было все забавно. Пожалуй, меня больше всего интересовала эффективность главного калибра в такой, согласитесь, уморительной ситуации». Здесь он обычно начинал сморкаться в платок с вензелями, и газетчики, захлебываясь от восторга, шпарили целые периоды о «британском юморе», но от «пращи Давида» все равно не отказались.
Как, возмущался Марлен Михайлович, даже без всякого классового сознания, без ненависти к победоносным массам, а только лишь из чистого любопытства гнусный аристократишка отвернул исторический процесс, просто моча ему в голову ударила. Да нет же, ерничает, просто снобистское выламывание, а в глубине-то души, несомненно, понимал, что победа шахтеров Донбасса и питерских металлургов грозит его эссекским лаунам. Так убеждал себя Марлен Михайлович, но сам-то, глядя на фото лейтенанта, в глубине души не сомневался, что вот именно ноль ненависти, ноль классового сознания, а просто «любопытно, что получится».
Думая сейчас о Дне Лейтенанта, Марлен Михайлович перебирал в уме и другие свои закавыки, тупики истории, в коих марксистская теория теряла свою основополагающую.
Бывали временами и внутренние содрогания, когда музыка революции начинала казаться какофонией, куда если и долетают звуки подлинной музыки, то лишь случайно, и звуки эти, знаки жертвенности, мечты, любви, тут же тонут в тоскливом бреду основополагающей партитуры.
Марлен Михайлович вздрогнул, отгоняя кощунственные мысли, стал перелистывать шифровки, переписку с «Видным лицом», справки, выписки, инструкции, потом вдруг всю эту дрянь отмахнул от себя, вздохнул тяжко, но как-то и освобождение, как бы тяжесть эту с себя снимая, заплакал и предался своему сокровенному и нежному — любви к Крыму.
Я люблю этот Остров, память о Старой России и мечту о Новой, эту богатую и беспутную демократию, порты скалистого Юга, открытые на весь мир, энергию исторически обреченного русского капитализма, девчонок и богему Ялты, архитектурное буйство Симфи, тучные стада восточных пастбищ и грандиозные пшеничные поля Запада, чудо индустриальной Арабатской зоны, сам контур этого Острова, похожий на морского кота. Я столько лет отдал этому чуду натуры и истории, и неужели все это может пропасть по велению какого-нибудь «Пренеприятнейшего», вопреки всем смыслам и против выгоды всей нашей страны, даже без определенного мнения руководства? О, Боже, я не переживу этого, о, Боже, я должен этому помешать! Так даже адресом к Господу думал «генеральный консультант по вопросам Зоны Восточного Средиземноморья» Марлен Михайлович Кузенков.
Однако пора было собираться в командировку. Отплакавшись, Марлен Михайлович приступил к выполнению директивы. Вызвал машину из ИПИ, положил в атташе-кейс пижаму и умывальные принадлежности и отправился к естественному союзнику зачерпнуть живой воды из кладезя классового сознания Арабатской индустриальной зоны.
По дороге, глядя с фриуэя на фермы богатых немцев (весь Остров умудряются, черти, снабжать чудеснейшими молочными продуктами, а сыры и ветчину еще экспортируют в Европу), Марлен Михайлович обдумывал докладную. «Видному», какую дозу демагогии запустить и что себе позволить всерьез, думал уже и о речи перед членами Общества Дружбы и как бы увильнуть от «коммунистов-нефтяников», словом, весь уже был на службе, вне сомнений и тревог.
— Эх, фермы тут, эх, стада! — вдруг с непонятным смыслом вздохнул шофер Лопатов.
Марлен Михайлович быстро глянул на мясистую ряшку. Что имеет в виду? Провоцирует или тайком восхищается?
— Да-а-а-а, — высказался Марлен Михайлович. Теперь уже шофер быстро на него посмотрел.
С минуту ехали молча.
— Нашего бы мужика сюда, — сказал Лопатов и теперь уже всем лицом повернулся к Марлену Михайловичу. — Благодатная почвишка-то, а, товарищ Кузенков? Благодатная, эхма, почвица!
Восторгаться природными качествами Крыма в ИПИ не возбранялось. Марлену Михаиловичу стало противно и муторно от того, что шофер боится его, а он шофера.
— Рядность, Лопатов, рядность, — сухо указал он на дорогу и отвернулся.
Вот так не пройдет и года после «воссоединения», и крымчине будут бояться друг друга, как мы с Лопатовым. Лучников думает, что у русских от Крыма прибавится храбрости. Дудки, у всех только трусости достанет…
Бросить все, сбежать, выступить по Ти-Ви, объявить войну СОСу, открыть глаза дуракам, обратиться к Западу…
— Вот она, Ак-Мечеть! — Лопатов начал спуск к побережью Азовского залива.
… С высоты фриуэя уже видна была Арабатская стрелка, любопытное явление природы, песчаная коса шириной в полтора-два километра и длиной больше сотни. С восточной стороны на всю длину косы тянулись дивные пляжи из красного ракушечника, там гуляли чистые волны Азовского залива. С западной же стороны стоял тухлый неподвижный и мелководный Сиваш, сокровище Крыма, драгоценный резервуар нефти, природного газа, бездна всевозможных других материалов. Соответственно все и было организовано: с западной стороны вдоль всей косы и в глубине Сиваша стояли буровые вышки, перегонные, очистительные, обогатительные заводы, резервуары и эстакады — джунгли индустрии. Посередине косы пролегало шестирядное шоссе со всеми причиндалами: телефонами через каждый километр, автоматическими бензоколонками, автоматами с кофе, сигаретами, колой, чаем, жвачкой, конфетами, хотдогами, богатые бары, выдержанные в так называемом «пограничном стиле». Далее по восточному берегу косы, то есть просто-напросто в полутора километрах он индустриальных джун-1лей, шли пляжи, причалы катеров и яхт, городки и поселки трудящихся и промышленников, ультрасовременные поселении с максимальными удобствами и обильными, хотя далеко и не изысканного вкуса, развлечениями. Основными центрами на Стрелке были города Ак-Мечеть, Большой Бем и Третий Казенный Участок, куда, собственно говоря, и направлялся сейчас автомобиль Кузенкова, ибо там располагалось правление «Арабат-ойл-Компани», центры профсоюзов и обществ. На северном хвостике косы был еще в духе Дикого Запада поселочек под названием Малый Бем и Копейка. О нем ходили толки по всему Острову, говорили, что там можно либо сдохнуть со скуки, либо испытать самые невероятные приключения; там среди грузовых причалов и трудопроводов имелось десятка два борделей на любой вкус, словом, мини-Гонконг.
Перед приездом на Третий Казенный Участок, уже тогда, когда на горизонте появилась разноцветная кучка его небоскребов с рефлектирующими стеклами, Марлен Михайлович подумал, что хорошо бы ему здесь остаться одному, избавиться бы от шофера Лопатова. В каком он чине? Наверняка не ниже майора. Он еще раз глянул на него сбоку. Эдакое лицо! Да ведь это же Нерон! В самом деле, более развращенного трудящегося не сыщешь.
Уже в гостинице «Литейный Сплендид» Марлен Михайлович напрямую сделал шоферу предложение;
— Послушайте, Лопатов, я буду здесь три дня без всяких переездов. Почему бы вам не махнуть в Малый Бем и Копейку? Говорят, там такое! Другая возможность вряд ли представится.
Глаза Лопатова зажглись вдруг диким огнем: он, видно, не был лишен воображения.
— А… вы… товарищ Кузенков… как… тут… — забормотал он.
— Лопатов, — тонко усмехнулся Марлен Михайлович. — Надо же понимать, все ж мы люди…
— Вот именно! — воскликнул Феофан Лопатов и весь даже засветился.
Вот именно, как это все доходчиво — мы все люди и все хочем чего послаще. И этот крупнейший работник, таинственный генконсультант, с которого приказано глаз не спускать, тоже явный «все мы люди» и тоже хотит в индустриальной зоне гужеваться без помех. Конечно, немедленно в душу многоопытного Лопатова вкралось сомнение: обнаружат товарищи в Малом Беме и Копейке — конец карьере, отстранят от руля, придется влачить остаток жизни на родине. И в то же время… Лопатов с тоской оглядывал пустынный уютный холл «Литейного Сплендид» с мягким пружинящим полом, светильниками, скучающим в глубине холла барменом… глянул в стеклянную стену, где тускловато поблескивали зимние волны Азовского залива, и снова засосало — «все мы люди». Да гори все огнем — жизнь проходит, и в итоге будет мучительно горько и обидно за бесцельно прожитые годы, да вот как закачусь на три дня к девкам в Малый Бем и Копейку, в царство кайфа!.. Пусть потом хоть из партии вычистят, все равно я за три дня с тамошними девчонками да гомиками такие увижу, чего вы, дорогие товарищи, даже в массовом масштабе за всю жизнь не поймаете… До удивления быстро пролетели сейчас перед Лопатовым унылые годы на шоферско-сыскной службе. Скоро и сам Остров ОКЕЙ полетит в тартарары, и все пролетит, ничего не увидишь и вспомнить будет нечего.
