Арсений Миронов - Двенадцатая дочь
— «Слухач кличет няньку чую слабый гул».
Стройна и прекрасна посадникова дочка — но видно, как прогибается шейка от тяжести драгоценной поднизи на густо умащенных волосах, как плети повисли ручки, скованные золотом грузных опястий, и пальцы сияют сплошным платиновым блеском перстней; кровавой игрою рубиновых искр охвачены руки, и бедра, и тонкий стан… Половину казны своей любящий Катома нагрузил на доченьку, как на тягловую кобылку.
— «Слухач кличет няньку слышу неясный гул будто воздух сипит из кузнечных мехов».
— Осы сожрали восковую печать, — поспешно прошептала Феклуша — Это воет перцовый туман, вырываясь из сосудов.
Я покосился на спящего Язвеня:
— Нянька кличет птицебоя Что птички?
— «Птицебой няньке железных воронов пока не вижу».
Снова смотрю на экраны, любуюсь боярской дочкой — она как лунный факел, как сахарная статуэтка в алмазных искорках, окружена двумя периметрами охраны. Внешний периметр — десяток червленых щитов, раздвигающих толпу. Внутренний периметр — непосредственное окружение. Стенька уже сообщил, что это наемники, переодетые в девичье платье (никому из мужчин нельзя прикасаться к Метанке, иначе девки вмиг растерзают обидчика). Вижу двух невысоких женщин, замотанных в белые бахромистые платки: с видимым усилием каждая из них катит перед собой разукрашенную бочку с праздничным медом. Бочки переваливается с трудом, внутри — немалая тяжесть, но замотанные коренастые девушки справляются, и ручки у них какие-то темные, волосатые..
— Литвины, — поясняет Феклуша. — Переодетые наймиты.
Бочки с хмельным пойлом — подарок посадника Катомы — как пара асфальтовых катков медленно поднимаются вверх по склону. Метанка, тихо сияя, плывет следом — ножек не видно под длинными полами одежд, и правда кажется, что боярышня скользит над травой. Следом за Метанкой — в полушаге позади, почти прижимаясь вплотную — гибкая худая девка в темно-сером, жемчужном платье: быстрые, кошачьи движения; толстая черная коса вдоль спины и такие же черные, но почему-то мужские сапоги мелькают из-под подола…
— О, это великий воин! — слышу Феклушин голос. — Злославный наймит из Свирецкого Малограда, удалой тесович Косень. Косень по прозвищу Чика. Говорят, Катома платит ему дюжину гривен подневно!
Нет, не легко придется Куруядовым слугам. Трое кречетов в речной воде, знаменитый Чика Косень, двое молчаливых и ловких литвинов… Плюс десять дружинников внешнего периметра… Плюс еще двадцать крепких мужиков на паре быстролетных ладей, припрятанных неподалеку чуть выше и ниже по течению Вручего ручья…
Всхлипывают и замолкают жалейки, унывают и стихают кувиклы — Метанка уже на вершинке холма. Она поднимает ослепительно-белое личико с темными звездами глаз и что-то говорит. Мне не слышно, я наблюдаю лишь реакцию толпы: белое море расшитых сорочек вмиг начинает шуметь и раскачиваться, неправильными быстрыми кругами волнение расходится от вершины вниз, к подножиям Трещатова горба. Вдруг вспыхивает новая желтая звезда: они поджигают огромное деревянное колесо, обмотанное красно-белыми тряпками, и пускают его, как дымящееся оранжево-черное солнце, под откос. Прожигая гневные борозды в толпе, подпрыгивая к небу и разбрызгивая искры, девичье солнце рушится с берега в воды ручья, плюхает и шипит, вертится, продолжая гореть сверху, как широченный праздничный торт в тысячу свеч; но прежде чем колесо падает в реку, кто-то успевает зажечь факел, и даже три факела, липкий огнь быстро передается всей остальной толпе — и вот меркнущее в сумраке море начинает светиться множеством трепетных искр. Праздник в разгаре.
— «Младший птицебой кличет няньку вижу двух птиц в источном окоеме!» — вдруг жарко выпалил дремлющий Язвень. И забормотал быстро-быстро, сухими губами залепетал: — «Приближаются быстро пока различить не могу что за птицы похожи на орлов!»
— Какие уж там орлы, — невесело усмехнулся я. — И приглядываться нечего: ясно, что гвоздевраны летят. Сейчас начнут ладьи торпедировать, злодеи.
Я протянул руку к земляной полке, вырезанной в стене, едва коснулся пальцами сосуда с любимым малиновым медом… Поднести к губам не успел.
Началось кровавое Куруядово шоу.
В темном вечернем небе внезапно и дико, красиво и страшно расцвел… огненный салют. На волшебных экранах вся эта красота видна с разных точек зрения, в глазах моих зарябило от ярого быстрого блеска пылающих злобных шутих, с бешеным визгом взлетевших в черное славянское небо, как разбуженные китайские драконы — тощие, кроваво-желтые струи ликующего огня.
Ах как синхронно они начали действовать. Шутихи, спящие дивы-колодники и железные вороны сработали практически одновременно. На северном склоне холма девки, истошно визжа, еще валились в траву, закрывая обожженные лица и вытаращенные глаза, уже узревшие оживший ужас в трепетном зареве разбухающих фейерверков, уже разглядевшие черных чудовищ, восставших из-под земли; девки еще разбегались и давили друг друга, вцепляясь судорожно сведенными пальцами в землю, в волосы и подолы мокрых рубах, а на южном склоне вдоль черной воды уже стремительно неслись в полуметре над рябью волны — плоские, черные, с визгом хладного вздоха в зазубренных перьях, с беглыми искрами меж цепких когтей, невидимые во тьме, как грома над водой скользящие раскаты, как электрические скаты, плоские и смертоносные — пара атакующих гвоздевранов.
Когда до черной курносой ладьи с желтым солнышком на парусе оставалась последняя дюжина саженей, пара птиц-истребителей внезапно распалась, ведущий вран остался на прежнем курсе и через секунду с визгом, и треском, и брызгами пламени врубился в левый борт неподвижного кораблика — врубился и тяжко пошел, пошел, глухо грохоча внутри, взламывая дощатые кости, вспарывая и дробя корабельные внутренности; через десять убийственных секунд, растеряв свистящую скорость, затупив лезвия крыл, с помятым клювом и заплывшим багровым глазом, выбился из противоположного борта наружу, на воздух, виляя, потряхиваясь и волоча обломленную стальную лапу, пошел к прибрежным кустам на разворот, на выход. Второй, ведомый, перед самым бортом ладьи, тяжко махнув крылами, взмыл выше легко, без усилий, мимолетом срезал толстую мачту, на миг скрылся в опавшем пузыре паруса, тут же пробил его и ушел дальше над водой, вверх по течению, навстречу второй, еще живой ладье — серо-зеленой, с бородачами Погорельца на борту.
— До чего изящно работают, негодяи… — прошипела Феклуша. — Над самой волной провели птичек — и пробоину устроили почти у самой ватерлинии, в подлиз волны… Искусный оператор у этих воронов.
— В чем искусство? — я пожал плечами.
— Видите ли, трепетно любимый коррехидор… — Феклуша улыбнулась и закатила глаза. — Железные вороны очень боятся воды. Если чиркнуть крылом по волне — конец. Птица отключается, падает и — все. Камнем уходит во глуби, на дно.
Я уже не слушал, я не мог отвечать — на экране творилось ужасное! Сразу пять голодных гигантов, пять нечистых, пятнистых, ярящихся дивов! Пробудившись, они вылезли из тесных древесных гробов, утробно и жадно завыли — а вокруг столько теплого, юного мяса! Вот они, мохнатые богатыри на кровавом пиршестве: счастливо скалят клыки, лупят себя кулачищами в рыхлые груди… Свистят жадные когти, гудят палицы и — падают, валятся, подламываются тонкие белые фигурки, как нежный снежный цвет под жестокой косой.
— Гады, гады… — скрипит зубами дядюшка Гай. Разволновался, зажимает кулаками глаза. — Девушек, красных девушек в клочья… Не могу смотреть!
Не песни уже, а визг. Дрожащими иглами пульсирует в ушах, впивается в мозг — и вот дружинники внешнего периметра дрогнули, смутились… Строй багряных щитов развернулся, только трое остались прикрывать боярышню Метанку с юга, со стороны реки. А семеро задергались, обнажая мечи; один за другим обернулись щитами и злыми лицами на север. Быстро переглядываясь, щурясь, нервно всматриваются через головы беснующихся в ужасе девок — туда, на вершину холма, на черный горбатый профиль, из-за которого вылетают раскаленные головни огненных шутих, доносятся страшные крики и гогот чудовищ.
— «Щука отвечай наезднику зреют ли зерна?» — негромко шепчет Мяу, подслушивая вражеские переговоры в волховском эфире.
— «Зерна созрели семь полных мешков».
— «Пора молотить…»
И вдруг перебивает резкий торопливый голос Язвеня:
— «Слухач кличет няньку слухач кличет няньку слышу треск да влажное хлюпанье смертные крики и тонущих зовы…»
— Ну вот, — вздохнул я. — Это второй ворон долетел до цели…
Ладья десятника Погорельца с наших блюдец не просматривается — и хорошо. Обидно и горько глядеть, как тонут старые славные бородачи в тяжелых кольчугах.
— Все, дружинники сорвались с места, — невесело крякнул молчаливый Усмех — все это время он сидел неподвижно, вцепившись когтями в бородатый подбородок. — Жаль ребятишек.
