Морье Дю - Стеклодувы
Мари-Франсуаза не умела делать шляп, – рассказывал Робер. – Ее таланты лежали в области стирки белья – этому ее научили в приюте в Сен-Клу. Неподалеку от нас, за углом на Фитцрой-Сквер жила одна старая дева по имени мисс Блэк – она была крестной матерью нашего Луи-Матюрена, – так вот, все ее роскошное белье стиралось, гладилось и чинилось у нас, на Клевленд-стрит. Мари-Франсуаза делала всю работу сама, а потом белье относила в корзине наша служанка – не к лицу было мадам Бюссон-Матюрен носить по улицам выстиранное белье. Самое скверное было то, что когда мне пришлось уехать и отсутствовать в течение семи месяцев, с июля по февраль семьдесят девятого года, она была вынуждена просить друзей получать за нее пособие, поскольку сама она ничего не понимала в деньгах и до сих пор не умела подписать свое имя. Это еще усугубляло ее тяжелое положение.
Когда Робер подошел в своем повествовании к этому времени, его рассказ сделался несколько неопределенным. Он намекал на "какие-то другие дела", которыми занимался во время своего многомесячного отсутствия, но на вопросы отвечал весьма уклончиво. Нет, из Англии он не уезжал, он по-прежнему оставался в Лондоне, но жил по другому адресу. Это не имело никакого отношения к войне или к шпионажу и никак не было связано с эмигрантами. Я не стала его расспрашивать, надеясь, что в свое время он все расскажет сам. Только через несколько дней, когда он однажды вечером показывал моей дочери Зоэ и мальчикам фамильный кубок – после чего я убрала драгоценную реликвию обратно в шкафчик, – узнала я правду.
– Эти семь месяцев, что я отсутствовал, когда меня не было на Клевленд-стрит, – рассказывал он. – Так вот, причина – этот самый бокал.
Он помолчал, глядя мне в глаза.
– Ты сделал с него копию? – предположила я. – Или сам стал делать такие же, и для этого тебе пришлось наняться на какой-нибудь стеклозавод в другой части Лондона?
Он покачал головой.
– Не так все просто, – сказал он. – Дело в том, что у меня было отчаянное положение с деньгами, и я продал бокал Джорджу Картеру, хозяину склада на Лонг-Эйкре, где я работал, и в тот же момент пожалел о том, что сделал. Однако выкупить его назад не было никакой возможности, поскольку деньги были тут же истрачены на еду, квартиру и всякие необходимые вещи для детей. Оставалось только одно, и так как ключи от склада всегда были у меня в кармане, то сделать это не составляло никакого труда. Мне было известно, где находится кубок – его уже упаковали, подготовив к отправке на север, в какую-то фирму в Стаффордшире, – и вечером я вернулся на Лонг-Эйкр, открыл запертую дверь и проник на склад. Мне понадобилось всего несколько минут, чтобы достать бокал, снова заколотить ящик, словно ничего не случилось, и спокойно выйти. К сожалению, я неправильно рассчитал время ночного обхода помещения. Я думал, что сторож выходит на работу в одиннадцать, а он пришел в десять тридцать, и, выходя из склада, я столкнулся с ним лицом к лицу.
– Что-нибудь случилось? – спросил он меня.
– Неь-нет, все в порядке, – уверил я его. – Просто мне нужно было кое-что сделать для мистера Картера.
Со сторожем мы были знакомы, и он поверил моим объяснениям, но, когда на следующее утро я пришел на склад, меня вызвали к самому Джорджу Картеру, а у него в кабинете на полу стоял пустой ящик.
– Это ваших рук дело, не так ли? – спросил он.
Отпираться было бессмысленно: кубка в ящике не было, а ночной сторож меня видел.
– Вам будет предъявлено обвинение в правонарушении и краже, – сказал он. – Здесь у меня находится человек от шерифа, он задержит вас, если вы попытаетесь скрыться. Вы должны либо вернуть бокал, либо уплатить мне сто тридцать пять фунтов, которые вы за него получили.
Я сказал, что оставлю бокал у себя, а деньги верну, как только смогу взять их в долг у кого-нибудь из своих друзей.
– У друзей! – воскликнул он. – У каких друзей? У этих жалких эмигрантов вроде вас, которых кормят, поят и одевают исключительно из милости, благодаря английскому правительству? Признаться, я не испытываю особого уважения к этим вашим друзьям, мсье Бюссон-Морье. Если вы не представите сегодня же либо бокал, либо деньги, составляющие его стоимость, вы будете заключены под стражу и предстанете перед судом. Что же касается вашей жены и детей, пусть о них позаботятся ваши так называемые друзья.
– Денег я достать, разумеется, не мог, о том же, чтобы возвратить бокал, не могло быть и речи. Невозможно было достать даже необходимую сумму для того, чтобы уплатить залог, поскольку никто из нас не мог бы наскрести больше двадцати фунтов. Самая неприятная часть этой истории заключалась в том, что надо было вернуться на Клевленд-стрит и сообщить о происшедшем Мари-Франсуазе.
– Почему ты не хочешь вернуть назад этот бокал? – спросила моя жена, которая не могла понять, что для меня это невозможно, что я предпочитаю арест и обвинение в краже. – Робер, ты должен, ради меня и детей.
Я не соглашался. Называй это, как хочешь, – гордостью, сантиментами, проклятым упрямством, – но у меня перед глазами стояло лицо отца, когда он передавал мне этот кубок. Богу известно, сколько раз с тех пор я доставалял ему огорчения, сколько раз он испытывал разочарование при мысли обо мне. Я думал о тебе, о Пьере и Мишеле, вспомнил матушку и мою дорогую Кэти, и я понимал: что бы со мной ни случилось, я не могу, не имею права расстаться с этим бокалом.
Робер посмотрел на кубок, который нашел, наконец, надежное пристанище в шкафчике в Ге де Лоне.
– Ты знаешь, отец был прав, – сказал он. – Я дурно распорядился своим талантом, и бокал не принес мне счастья. Пытаясь его продать, я нанес последнее и окончательное оскорбление памяти отца и этому великолепному произведению искусства. У меня было достаточно времени, чтобы это осознать, – целых семь месяцев в тюрьме.
Он улыбнулся и, несмотря на морщины и очки, несмотря на крашеные волосы, в этой улыбке проглянуло что-то от прежнего Робера.
– Меня должны были отправить на каторгу, – рассказывал он, – но тут вмешался аббат Каррон. Только благодаря ему срок моего заключения был сокращен до семи месяцев, и, наконец, в феврале девяносто девятого года ему удалось собрать денег для того, чтобы уплатить мой долг, и тогда меня освободили. Это произошло в то время, когда ваш генерал Бонапарт одерживал свои победы над турками, а вы все ему аплодировали. Зимой на Клевленд-стрит было достаточно скверно – дети болели коклюшем, Мари-Франсуаза, снова ожидавшая ребенка, была постоянно занята стиркой белья для мисс Блэк с Фитцрой-Сквэр. Однако камера в долговой тюрьме – шесть футов на четыре была еще хуже, тем более, что виной всех моих несчастий были моя собственная глупость и гордость.
Брат огляделся вокруг, увидев знакомую мебель, которую он помнил по л'Энтиньеру и Шен-Бидо.
– Сначала Ла-Форс в Париже, – сказал он, – потом Королевская тюрьма в Лондоне. Я сделался специалистом по тюрьмам по обе стороны Ла-Манша. Это совсем не то, что хотелось бы передать в наследство своим детям. К счастью, они об этом не узнают. Мари-Франсуаза об этом позаботится. Когда я вернулся на Клевленд-стрит, мы им сказали, что я уезжал по делам в провинцию, а они были еще слишком малы, чтобы расспрашивать. Она их воспитает с мыслью о том, что их отец был справедливым и добропорядочным человеком, верным роялистом и вообще воплощением честности и благородства. Она сама в этом уверена и вряд ли станет говорить детям что-либо другое.
Он снова улыбнулся, словно этот новый образ, который он нарисовал, был отличной шуткой; он был ничуть не хуже прежнего: обедневший и разоренный революцией аристократ.
– Ты говоришь так, словно Мари-Франсуаза вдова, а тебя уже нет на свете, – заметила я.
Несколько мгновений он смотрел на меня, потом снял очки и старательно протер стекла.
– Она и есть вдова, Софи, – сказал он. – Официально я умер. На пароходе, когда мы плыли через Ла-Манш, рядом со мной ехал один больной человек. Он умер прежде, чем мы прибыли в Гавр, умер с моими документами в кармане. Власти пошлют об этом сообщение в наш комитет в Лондоне, а те известят Мари-Франсуазу. Аббат Каррон и его помощники сделают для несчастной вдовы с шестью детьми, которых нужно вырастить и воспитать, гораздо больше, чем мог бы сделать я. Как ты не понимаешь, Софи, что это был единственный выход? Назовем это так. моя последняя авантюра.
Глава девятнадцатая
Я была единственным человеком, которому Робер доверил свою тайну, и я ничего не сказала даже мужу. Франсуа, как и все остальные, считал, что Робер вдовец, что его жена умерла родами, как и Кэти, в первый же год их пребывания в Лондоне. Достаточно того, что он эмигрировал, потеряв таким образом право на почет и уважение. Но если бы они узнали, что он сидел в долговой тюрьме, что он бросил жену с шестью маленькими детьми на милость чужих людей – с этим, как я прекрасно знала, мой муж примириться не мог бы, так же, как и оба брата.
