Валерий Елманов - Третьего не дано?
Раскрасневшийся отец Лавицкий незамедлительно поправил коллегу, заявив, что произошла она deo juvante[114], высокопарно воскликнув:
— Videtis quam magna sapientia dei![115]
Самому Дмитрию стоило только открыть рот и вякнуть нечто банальное, вроде того, что, мол, теперь на Руси все пойдет по-новому, как тут же находился подхалим, тычущий пальцем в царевича и громогласно возвещающий:
— Os magna sonaturum![116]
Неудивительно, что царевич спустя всего полчаса «поплыл».
И вино тут ни при чем. Да он по своему обыкновению, как я успел приметить, к нему не больно-то и притрагивался. Разве что не пригубливал из своего кубка, а делал по глотку за каждый тост, вот и все отличие.
Если подсчитать, то «на грудь» он принял не больше трехсот граммов — смешная доза.
Не-эт, основной хмель был от счастья, а все эти многочисленные комплименты послужили как ударная доза опиума или героина, словом, чего-то убойного.
Разумеется, я старался его остудить. Стоило ему посмотреть в мою сторону, как он слышал: «Похвала и лесть — это два гостеприимных хозяина, но только первый поит своего гостя вдоволь, а второй его спаивает».
Еще один взгляд, и тут же новая фраза-цитата: «Лучше достаться стервятникам, чем попасть к льстецам. Те пожирают мертвых, а эти — живых».
Но помогало слабо, да и то лишь на несколько минут, после чего Дмитрия снова несло.
— Теперь я точно взойду на престол своих пращуров! — выкрикнул он надменно в ответ на очередное гип-гип-ура и тут же торопливо поправился: — Post hoc non propter hoc[117].
Ишь ты! Даже в таком решил не умалять своего величия. Только кто тебе поверит? Не будь этой столь удачно совпавшей по времени смерти, черта с два сел бы ты на царский трон. Ну-ну…
— Счастье как яблоки — редко бывает без червоточин, — не утерпев, вновь заметил я ему.
Он согласно кивнул, опять посерьезнел, но спустя минуту вновь все забыл.
— Destruam et aedificabo![118] — вновь раздался его пьяный возглас.
Ну это уж чересчур. Хотя… пускай. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы… меня отпустил. Тем более осталось потерпеть всего один денек, а потом меня только и видели.
Но денек этот вылился в целую неделю, да и то все получилось не совсем так, как мне хотелось…
Почти, но не так.
Глава 19
Второй вариант
Хотя я предупреждал Дмитрия не советоваться ни с кем из своего сената, да и с ляхами быть поаккуратнее, он все равно не утерпел, поговорил.
Не помогли мне и высказывания древних полководцев, которых я несколько раз цитировал ему. Мол, один тут же утопил бы свой шлем, если бы узнал, что ему известно все, о чем думает его голова, а другой сжег бы свою подушку, если бы…
Все оказалось бесполезно.
C кем конкретно Дмитрий общался, не знаю, но то, что советник был из русских, — однозначно.
А решил так, потому что тональность его речей резко изменилась в самую худшую сторону, и я вновь услышал из его уст грозное «Tertium non datur…».
Если бы он побеседовал с поляками, я уверен, что тон был бы не столь безапелляционный — им на судьбу семьи Годуновых наплевать.
К тому же конкуренту всего шестнадцать лет, только-только семнадцатый пошел. Убивать мальчика — фи. Да что он может, чтоб его так опасаться?
Другое дело — свои. Они — предатели. Им живой Федор как кость в горле, вечное напоминание о нарушенной присяге, поруганной клятве, забытом обещании служить верой и правдой.
Но коль так думают те, которые присягали его отцу, то что скажут перебежчики из числа тех, кто пока осаждает Кромы? Они-то вообще предадут самого Федора, так что юноша им даже не кость в горле — нож острый в сердце.
Значит, необходимо было поторапливаться.
И если я в первый день после бурной пьянки старался лишь отрезвить Дмитрия, сбить с него эйфорию, то на второй день приступил к аккуратным увещеваниям.
Дескать, теряем удобное время, которое безвозвратно утекает, и вернуть его не получится. Одно сегодня стоит двух завтра.
На третий день я перешел к решительным действиям и выставил на стол… кувшин молока.
— Ныне оно вкусное, жирное и сладкое, сплошное наслаждение, — пояснил я в ответ на немой вопрос Дмитрия. — А теперь представь, что с ним будет через два-три дня.
— Скиснет, и все, — недоуменно пожал плечами он.
— Так и время. Сейчас оно для тебя удобное, но скоро закончится. Пока царевич Федор в печали, пока ты в безопасности в Путивле, пока войско ему не присягнуло…
— Может, и вовсе не присягнет, — перебил он. — Выждать хочу, как оно с ним повернется.
— Было бы хорошо, — согласился я. — Но очень много риска. Случай сегодня кудряв, а завтра, глядишь, облысеет. Пойми, после того как ратники присягнут Федору, для тебя будет потеряно не многое — вообще все. Говорил и еще раз говорю: никто не станет с тобой договариваться, когда рати Басманова обложат Путивль. Уже незачем. А сейчас, пока царевич опасается того, что кое-кто может отшатнуться, — самое время.
Дмитрий не ответил. С минуту помолчал, нервно расхаживая по комнате, после чего, буркнув, что тут надобно все обмыслить, быстро вышел. Не иначе как советоваться.
Знать бы еще с кем.
Однако моя тактика принесла успех. На четвертый день он охотно согласился заново написать грамоту, адресованную Федору, но… иную.
— Березов ему дарую да все доходы с тамошнего народца, и будя с него.
Я вытаращил глаза, но сказать ничего не успел — перебил царевич, категоричным тоном указав, что это его последняя милость заблудшему.
Ну-ну, ты меня еще плохо знаешь. К тому же, когда чело век мечется и не знает, к какому берегу приткнуться, всегда есть шанс направить его в нужную сторону.
«Направлять» пришлось до самого вечера. Кое-чего удалось добиться чуть ли не в прежних размерах, например, в сумме отступных денег, но в вопросе даруемых вотчин он уперся не на шутку, поди сдвинь с места.
Нет, я, конечно, сдвинул, хотя и не до конца. Словом, смысл у второй грамотки получался средний между той, черновик которой он порвал, и заявлениями, которые я от него услышал поначалу.
На очередное написание ушел весь пятый день.
Могло бы и намного больше, но я был послушен и ни единым словом не заикнулся против высокомерного тона обращения к Федору, равно как не возражал и против собственных титулов Дмитрия: «Божией милостью мы, самодержец российский…»
Теперь для меня было главным как можно скорее уехать, поскольку я понятия не имел, когда под Кромами разгорится мятеж.
Вдобавок я подозревал, что еще до вспыхнувшей там смуты царские воеводы поначалу предусмотрительно наладят тайные контакты с Путивлем, и надо было спешить, чтобы уехать до начала переговоров.
— У меня людишек немного, потому более двух десятков не дам, — предупредил он.
— Тогда еще одно! С такой малочисленной охраной я могу и вовсе не добраться до Москвы, — заметил я. — Поэтому напоминаю, что там, у обрыва, ты дал слово, что жизнь семье Годуновых сохранишь в любом случае.
Он недоуменно передернул плечами и полюбопытствовал:
— А пошто ты столь настырно печешься о своем бывшем ученике?
— Я ведь пояснял тебе, что… — начал было я, но он нетерпеливо перебил меня:
— Об ином мыслю. Пока что мне впору опасаться за свою жизнь, а не помышлять о царской короне. У него там в Москве покамест все: и деньги, и власть, и рати. Ты же ныне напоминаешь мне об обещании оставить ему жизнь — это как? Не сходится оно что-то. Али у тебя еще видения были? — И впился в меня настороженным взглядом.
— Были, но туманные, — не стал я отрицать полностью. — И настолько покрыто все дымкой, что и не понять, на чьей голове корона. Вроде бы Федора, но вдруг на твоей. Вот и решил позаботиться.
— А ежели он и слушать ничего не захочет, а опосля и вовсе верх возьмет, да схватит меня в Путивле — ты хоть словцом единым в заступу за мою жизнь обмолвишься? — хрипло произнес он.
— И не единым, — коротко ответил я. — Что только от меня зависеть будет, все сделаю.
— Ну и на том благодарствую, — выдохнул Дмитрий и вытер со лба выступившую испарину.
Мы выехали рано утром на следующий день.
Последняя из грамоток лежала, как ей и положено, в красивом ларце, обтянутом темно-красным бархатом. Первоначальное его послание, которое я тайком извлек из сундучка Дмитрия еще за три дня до отъезда, находилось у меня за пазухой.
Вообще-то я рассчитывал обойтись теперь без них, но…
Сопровождающие меня казаки подобрались из старых знакомых, начиная со старшего. Им был Гуляй.
Немного огорчало лишь то, что Квентина отпускать вместе со мной Дмитрий наотрез отказался.
— О том и речи быть не может, — отмахнулся он рукой, будто отрубил саблей. — Он… он мне еще о гербах да о прочем не все обсказал. Опять же и вольту я с ним толком не освоил, бранли всякие недоучил. — И ехидно осведомился: — Сам помысли, ну яко я, севши на отчий трон в Москве, плясать со шляхтянками учну, ежели оных фигур не ведаю?
