В. Бирюк - Рацухизация
— Я чего волнуюсь, Ваня. Дети боярские идут более по родне. Служит дядя в стольниках — стольник отрока к себе и забирает. А у меня-то родни нет. Не смогу я тебя так… пристроить. И чтоб служба не в тягость, и чтоб у князя на глазах. Чтоб показать себя мог, а не чужим кобылам хвосты заносить.
«— Дедушка, а я, когда выросту — стану офицером?
— Станешь, внучек, станешь.
— А генералом?
— Конечно, внучек.
— А маршалом?
— Маршалом? Нет — у маршала свой внук растёт».
Аким был весьма смущён ограниченностью своих возможностей по части блатного трудоустройства с карьерными перспективами.
— Тю! Аким Яныч! У тебя ж половина города — сослуживцы-соратники. На что мне родня, когда у тебя друзья есть? Вон тот же Гаврила — классный мужик. Неужто он мне в оружейной — местечка не найдёт?
— Мда… Так-то оно так. Только… вишь ты… все други мои… не то чтобы в опале, но… С них-то высоко взлететь… чтоб к самому князю в ближний круг… Да я-то и сам… а ты ж — мой… мда… «добрая слава лежит, а худая бежит».
— Да ну, фигня. Я к князю в сапог мягкой стелькой — не напрашиваюсь, я и со стороны посмотрю. А эта служба… долгая?
— Э-эх, Ваня. Боярская служба — всю жизнь. До доски гробовой иль кельи монашеской. А в «боярских детях на княжьем дворе» — год. Каждый год съезжается десяток-полтора недорослей. Проверяют, конечно: может ли на коне ехать, саблей рубить, письмо прочитать, не ссытся ли, в бога верует… Кого сразу отправляют. Ежели вовсе негожий. Далее по-разному. Кто в службе остался, кто домой отъехал. Кто — сам, кто — с женой молодой. Иной — годика два-три послужит, обженится да уходит. А на его место меньшой братец садится. Главное — чтобы светлый князь благоволил. Тогда и место можно высокое…
Аким с сомнением разглядывал меня. А я его — с пониманием. Что семейство Рябины у Благочестника не в чести — понятно обоим. Акиму старые дела аукаются, мне — и его старые, да и свои новые. Не будет у меня с Благочестником любви, а будет на мотив той «цыганской дочери», которая «за любимым в полночь»:
«А Иван-попадец
От княжёнка беглец
По природе бродяжьей души».
— И я! И я в город хочу! Сколько ж мне тут в глухомани терпеть?! Последние годочки своей жизни бесталаной в дебрях лесных переводить! Ваньку везёшь — и меня возьми! Я подружек сто лет не видывала, по церквам святым не хаживала…
— Цыц!
Бурно начатый монолог Марьяши был оборван Акимом, но, как сразу видно, это просто пауза. Я уже достаточно знаю свою «сестрицу» — она не остановится. Она будет долбать и добьётся своего. Тогда зачем нам лишние «запахи и звуки»?
— Марьяшу и вправду надо везти в город. А то она здесь совсем паутиной подёрнется. Надо бы и Ольбега прихватить. Нечего деревенщиной расти — пусть в городе оглядится. А ехать нам… У нас нынче дел много… давай позже. Давай по первопутку.
Аким поморщился. И на моё согласие с Марьяшой, и на время выезда — крайний срок. Но согласился, и мы разбежались по делам своим.
Я всё пытался понять: как благое дело — строительство «изб белых», превратилось в анти-общественное, анти-государственное, анти-христианское. Причём — из класса особо тяжких. И — только за счёт количества.
Съездить в Смоленск надо. Пройти их «курс молодого боярича». Чтобы не создавать лишней суетни и ненужных фрустраций. Присмотреться там, ни на что, конечно, не надеясь.
Смешно, но причина моих карьерных проблем в том, что когда-то Аким послал сгоряча Ростика где-то ночью под Переяславлем. Потом-то все всё друг другу простили.
«Но осадочек остался».
Для «Святой Руси» цена этому «осадочку» — несколько сотен «белых изб», которые я мог бы построить, при изначальной благосклонности князя. Несколько сотен детей, которые в ближайшие годы родятся в соответствующих курных избах. И умрут там. «От курения».
Ехать надо. На кого оставить вотчину?
Мои игры с внедрением бумаги, были, отчасти попыткой поднять уровень организации вотчины на более высокий, более формализованный уровень. Но решение задачи: «вотчина исправная, функционирующая, без меня» — явилось в форме кандальника в нашем зимнем обозе.
За зиму мы отправили в город пару санных обозов с «продукцией народных промыслов». Обратно везли людей и кое-какие товары.
В этот раз среди новосёлов привезли Терентия. Того самого парня, которого я когда-то купил на Рачевском невольничьем торгу. Отчего его работорговец близко познакомился с синильной кислотой и «дал дуба». Тогда же я велел сыскать увезённых гречниками в неволю жену и малолетних сыновей Терентия. Как ни странно, их нашли и вернули. Дальше пошли неприятности.
Николай Терентия невзлюбил сразу, ещё с момента покупки раба был против:
— Такие деньжищи отдавать! За что?! За вот это битое, поротое… убоище?!
Возмущение Николая ещё более усилилось, когда я велел дать денег на выкуп из рабства жены и детей Терентия. Потом на это возмущение наложилась некоторая зависть. По поводу того способа, которым я ввёл Терентия в круг «уважаемых» в Аннушкиной усадьбе людей. Что Николая не было в числе учителей «криков страсти»… не то, чтобы очень, но… Холопу боярыня «дала», а вот главному купецкому приказчику — нет.
Дальше пошёл неизбежный «конфликт функций»: Терентий был поставлен «главным приказчиком на усадьбе», а Николай — «главным приказчиком по торговле». Но торговля-то обеспечивалась нашей городской усадьбой! Её площадями и персоналом.
Я сидел в Пердуновке, писал увещевательные письма, но эти чудаки упорно изображали исконно-посконную русскую картинку: «два медведя в одной берлоге». При естественном развитии событий должны были быть жертвы. К счастью, «медведей» было три. «Воротник» старательно не лез в эти дрязги, а обеспечивал силовую безопасность. Что, в сочетании с присущим всем перечисленным «медведям» чувством самосохранения, позволяло не «доводить остроту конфликта до остроты клинка».
К сожалению, состав «медвежьего ансамбля» расширился: в конце осени привезли выкупленное семейство Терентия. И всё пошло наперекосяк.
Для женщины произошедшее с ней оказалось мощным стрессом. Она прежде даже просто из Киева выезжала — только один раз в детстве. А тут… Чужие люди, чужой язык, чужие места… Чужие порядки. С чужими плетями и чужими нравами.
Насколько я понял, к ней не применяли каких-то особенных мер воздействия. Пуганули, конечно, чуток. Но — без азарта. Скорее наоборот: женщина с маленькими детьми имеет достаточно очевидные и эффективные внешние рычаги управления — лишний раз напрягаться, вбивая «знай своё место»… незачем.
Просто потомственные домашние рабы из верховых или их окружения, часто не имеют достаточной психической устойчивости, приобретаемой рядовыми холопами предшествующими несчастиями.
К моменту своего возвращения к мужу она была абсолютно уверена в нескольких вещах:
— ей очень плохо;
— во всём виноват муж;
— он за это заплатит.
Далее процесс пошёл по нарастающей. Аргументы типа:
— Но что я мог сделать?! Меня же самого…
отметались сразу. Очень быстро сформировалась гипотеза, немедленно превратившаяся в уверенность: выкупа не было так долго, потому что «у тебя была другая женщина!». Естественно, дворня поделилась воспоминаниями о «криках страсти».
За пару месяцев после своего возвращения женщина обжилась, физически окрепла и вполне освоила свою роль — несчастная бедняжка, брошенная своим злокозненным мужем греческим волкам на съедение. «Но господь не попустил!».
Пересказывать последующие монологи полагаю бессмысленным: аналогичные типажи всем знакомы. Истероиды достаточно распространены во всех обществах, числовые оценки дают 6-10 %.
Проблема здесь в том, что нормальные люди воспринимают истериков как нормальных людей. Говорят о дурном воспитании, влиянии среды, о тонкой, особо чувствительной душе, об импрессионистском стиле… Сочувствуют, умиротворяют, успокаивают… Возмущаются, обижаются, оскорбляются…
Это бессмысленно. «Оскорбление — привилегия равных». Больной человек — не равен здоровому. Не будешь же ты стреляться со слепым!
Истерик — больной человек. Его нужно лечить. Лучшее лекарство от истерики — отсутствие реакции. Истерика — действие, рассчитанное на зрителей. Зал молчит — истерить становится скучно. Ещё помогают мокрые простыни и клизма по Швейку — простые подручные средства. Не столь долгого действия, как патентованная фармакология, но не менее эффективны.
Женщина постоянно пыталась быть в центре внимания, всякое движение Терентия в сторону двери — воспринималась как преступление. Она выставляла напоказ свои переживания по любому придуманному поводу, обставляла это максимально публично, театрально. Это сопровождалось приступами внезапной агрессии и сменялось периодами депрессии. Тоже — довольно шумных и обращённых на публику. Ей было необходимо, чтобы рядом оказывалось множество зрителей и человек, который будет с ней нянчиться. Только так она получала психологическую разрядку.