Валерий Елманов - Алатырь-камень
Немало новшеств было введено и на горной стене Даг-Бары. Была она порядком обветшалой, а в иных местах и вовсе нуждалась в капитальном ремонте.
– Не линия Мажино, – расстроенно присвистнул Вячеслав, впервые увидев ее вблизи, но затем пришел к выводу, что лучше ремонтировать, чем строить заново, тем более что друг Костя гарантировал ему как минимум пять лет относительного затишья, за которые вполне можно было отгрохать метрах в двадцати от нее еще одну стену, повыше.
На Русь Вячеслав вернулся уже в середине зимы, усталый, но очень довольный, и бодро отрапортовал Константину, устроившему для друга триумфальный въезд в Рязань:
– Так что, ваше величество, слово я свое сдержал. Девяносто процентов населения нашего, – подчеркнул он это слово, – Кавказа отныне добрые христиане. Остальные пока мусульмане или язычники, но это, я думаю, тоже ненадолго.
– Они приняли святое крещение добровольно? – уточнил патриарх.
– Отец Мефодий, – укоризненно протянул Вячеслав. – Ну как вы могли подумать. Людей крестили исключительно исходя из их собственных пожеланий.
– Даже из числа твоих прежних любимцев?.. – лукаво усмехнулся Константин.
Вячеслав почему-то смутился, но затем как-то по-доброму усмехнулся:
– Наверное, мне надо было давно заглянуть в эти края, – задумчиво произнес он. – Полюбоваться, так сказать, воочию, чтоб многое даже не понять, скорее прочувствовать: то, что было тогда, – одно, то, что теперь, – совсем другое. Да и с ними так же. Нынешние народы и впрямь как дети. Так что прав ты был, Костя. Все от воспитателей зависит. Попадется скотина – ну и вырастет… соответственно. Короче, тут все от нас зависит. Надеюсь, что вторично никто из них в уродов не превратится. Опять же веpa у всех одна, а вера, отче, – повернулся он к патриарху, – это и впрямь великая сила… в умелых руках, – добавил он и, склонив голову набок, хитро подмигнул патриарху.
Тот подозрительно покосился на воеводу, но говорить ничего не стал, лишь вздохнул.
– Вера и впрямь великая сила, – повторил Вячеслав задумчиво. – Жаль только, что как силе и положено – мозгов не имеет. В хороших руках она добра, а в плохих… – Он досадливо отмахнулся и обратился к Константину: – Ты лучше скажи, государь, насчет свадьбы. Не передумал? Уж больно гроза крутая надвигается. Сердцем чую… Я понимаю, что договор имеется, но, с волком дружись, а за топор держись. Эх, надо было мне не на северные, а на восточные границы ехать, а то что-то тревожно на душе.
– Вот до Ярославля доберемся, а там точно выясним, – ответил Константин и тут же пояснил: – На дворе декабрь. Если они что задумали, то пора нападать. Короче, я Торопыге сказал, чтобы он в любом случае своих гонцов к Ярославлю посылал и там нас ждал. А что до свадеб, так когда на Руси тишина стояла? То свои бунтуют, то соседи лезут. У нас с тобой, если подсчитать, за все время мирных лет больше пяти-шести не наберется, а все равно все переженились. Это у меня еще с Ростиславой более-менее было, если Галича не считать, а у того же Миньки с Доброгневой медовый месяц всего ничего длился.
– Ну, это он сам виноват. Пушки в уральских крепостях и без него бы установили. Надо было доверие к людям проявить, – не согласился воевода.
– А Святослав? Ты на его свадьбе вообще погулять не сумел, да и я тоже толком не повеселился. Сидел на пиру как на иголках, а потом и вовсе на Урал сбежал. Да и во время второй… Во всяком случае, к тестю в гости я так и не попал, – усмехнулся Константин. – Кстати, как тебе самому Иван-Асень пришелся? – спросил он сына. – Не суров ли?
– В меру, батюшка, в меру. Примерно так же, как ты, – ответил Святослав.
– Ну, это по-божески, – сделал вид, будто не замечает намека, Константин. – Ладно, будем надеяться, что и Иоанн Ватацис для моей Настеньки «в меру» будет. А отложить… Если бы я дочь не за Феодора Ласкариса выдавал, да к тому же не уговорился с его отцом, чтобы свадьбу с венчанием здесь на Руси отпраздновать, – можно было бы попробовать отложить, а так… Да и порядок пока у нас. Тихо вокруг.
– Уверен, государь?
– Молчит же Торопыга. Опять-таки и посольство наше из Сыгнака [167] еще не прибыло, а от глаз боярина Вилюя навряд ли что укроешь. Не увидит, так почует. Да и не один он там такой… шустрый. Ну и у Панина люди не баклуши бьют – бдят в оба.
– Приедем в Рязань – не признаем твоего Торопыгу, – хмыкнул воевода. – Он небось еще больше поправился.
Но Вячеслав ошибся. Для того, чтобы повидаться с Николкой, как выяснилось, до Рязани ехать было вовсе не нужно.
Глава 14 Фридрих II по кличке Штирлиц
Константин первым увидел Торопыгу среди жителей Ярославля, высыпавших за городские ворота для того, чтобы самолично повидать царя – будет, что рассказать сынам и внукам, а то когда еще доведется. Он легонько толкнул в бок друга, который и сам уже заметил мужчину в простой одежде, стоящего чуть ли не в самых последних рядах.
Воевода понимающе кивнул и, склонившись к Константину, шепнул ему на ухо:
– Видать, что-то случилось, причем серьезное. Иначе гонца бы прислал.
Константин лишь тяжело вздохнул в ответ. По пустякам начальник разведки и контрразведки всея Руси действительно не стал бы срываться из Рязани и отправляться в столь долгий путь.
Торопыга, вопреки прозвищу, которое, впрочем, теперь мало кто упоминал – не по чину оно было первому шефу КГБ – не спешил встретиться с Константином. Более того, увидев, что царь его заметил, он преспокойно выбрался из толпы и куда-то исчез.
Сославшись на некоторое недомогание, Константин вместо себя послал на торжественный молебен царевича, а сам вместе с воеводой направился в свои покои, якобы немного передохнуть после утомительной дороги. Там он и увидел Николку, сидящего на лавке возле большого дубового стола.
– Монголы?.. – спросил, даже не успев поздороваться, Константин.
– Они самые, царь-батюшка. Сын твой Святозар весточку прислал, что сызнова замятия у них там промеж братьев. Так что нам пока опасаться неча, а там как знать. Вилюй, правда, молчит доселе, – посмурнел лицом Панин. – Может, потому, что сказать неча? – и вопросительно уставился на Константина.
– Может, и так, – согласился тот, и какое-то недоброе предчувствие холодком пробежало по его спине. – А ты тогда зачем сюда, коль опасаться нечего? – ворчливо осведомился Константин, усилием воли отгоняя недоброе.
– Да решил сам упредить, чтоб у тебя душа не болела. Вспомнил, что ты меня доселе Торопыгой кличешь, вот и… Заодно и телеса свои растряс малость – тоже польза, – весело улыбнулся Пиколка.
Тем, кто знал его лишь в юности, через два десятка лет было бы мудрено признать в заматеревшем мужике прежнего худенькго спецназовца. Многое подрастерял Торопыга из былого мастерства. Сейчас он, пожалуй, смог бы разве что точно метнуть в цель свой нож, метко выстрелить из арбалета. Остальное же…
Зато теперь Константин в любой момент мог получить подробную информацию о том, чем кто дышит. И речь шла не только о Руси, в которой доверенные люди сидели всюду. Про Чернигов, Новгород-Северский, Переяславль-Южный, Владимир-Волынский и даже Кукейнос с Ригой, в которых правили подручные князья, и говорить не стоило. Но под контролем находились и все прочие города.
Впрочем, внутренний сыск был делом Любомира, и в него Николка не совался, занимаясь исключительно другими государствами. Что касаемо соседей, тут донесения и вовсе приходили регулярно. Николка, а следовательно, и сам Константин были прекрасно осведомлены обо всех перипетиях борьбы между дочерью луцкого князя Ингваря Ярославича Гремиславой – женой покойного короля Лешко Белого, отстаивавшей права своего малолетнего сына Болеслава V [168] , и его официальным опекуном Конрадом Мазовецким.
Им было хорошо известно, что венгерский король Бела IV не ладит со своей знатью, что Иоанн-Асень II по-прежнему занимается строительством церквей и монастырей и на южные русские земли притязаний не предъявляет. Да и странно ему было бы претендовать на то, чем он сам наделил своего собственного зятя Святослава.
Дело в том, что первая жена царевича Мария, дочь хана Волжской Булгарии Абдуллы ибн-Ильгама, умерла при родах, успев произвести на свет крупного карапуза, которого при крещении нарекли Николаем.
После ее смерти царевич долго не хотел жениться. Прикипел он всем сердцем к маленькой смуглой девочке, и рана никак не хотела заживать, продолжала кровоточить. Лишь через три года, видя, что иначе не получится, Константин жестко произнес:
