Дарья Конoненко - Ответ большевику Дыбенко
Лось сидел на явно помещицком венском стуле с розовой обивкой и думал о превратностях жизни. Сначала штаб, теперь при санитарном обозе, корчит из себя главного врача, хоть и совершенно не медик. Раненых – выше крыши, если цензурно выражаться, лекарств – бинты, карболка, трофейный йод и самогон, и пока еще хватает. Ведь главный врач как раз и занимается хозяйственными делами, и, следовательно, им может быть кто угодно Прогрессор дернулся от чьих–то диких воплей, безуспешно попробовал заткнуть ухо пальцем. Кто ж это так орет? И зачем местному эскулапу Арутянцу понадобились щипцы для сахара, украшение буфета? Вестовой тихо и смирно сидел на сундуке и боялся лишний раз почесаться – поставили его пациента держать, а он как глянул на обстановочку, на стол, кровью заляпанный, на Арутянца, который и так не особо красивый, а сейчас сам в крови по уши, на то, как хирург в ране копается, да и брякнулся в обморок, чуть не убился. Тоже мне, контрразведчик. Вот и сидит хлопчик теперь в хате, дышит через раз.
Надо бы пройтись по тем хатам, которые под госпиталь заняты, проверить, что и как, может, хозяйка сало не отдает или еще что–нибудь. Но прогрессор продолжал сидеть на стуле, глядеть в окошко и слушать, как бьется муха в паутине на потолке – а если кто–нибудь знает, что стало с его бывшими товарищами? Если их кости уже по балкам растащили? Лучше не знать, лучше надеяться, что хлопцы просто ушли в рейд на Полтаву и когда–нибудь вернутся. Так ведь у краснопузых– ЧК, они если в плен возьмут, так пожалеешь, что родился. Только чем они лучше своих золотопогонных коллег? Те тоже ремни режут, или сжигают, как испанцы еретиков. Лось хотел спросить, как предпочитает казнить разнообразную контру вестовой, но передумал – человек и так не в своей тарелке, еще обидится.
Поручик Феоктистов страдал физически и морально. Физически – сначала его чуть не зарубил какой–то гад ползучий, потом его сбросила собственная, любовно вычищенная и заново подкованная на передние ноги кобыла, вследствие чего невезучий поручик на какое–то время отключился. А потом – да лучше б в клочья изрубили. Подобрал какого–то солдата и кое–как доволок до ближайшей деревни. Притащил махновца к его же дружкам!
Журборез, в свою очередь нежился на хозяйской перине, разглядывал потолок и с умилением вспоминал козу Катрусю. Проклятущая скотина тихо, быстро и с большим аппетитом слопала его постиранную тельняшку, пришлось брать чью–то гимнастерку, а оно вот так вывернулось. И тот офицерик, что дотащил, тоже пока живой, сидит себе на печи, думает чего–то.
Феоктистов не думал ничего. И в голове у него крутилась страшненькая болгарская песенка, единственный дедов трофей с войны с турками , «Майдаленка букет вязала, на него слова шептала». Не убежишь уже, не уйдешь, как от тех мертвецов.
Паша в сто девятый раз обругал художественную литературу, фантастику, альтернативную историю и себя. Почему все его мечты выполняются таким извращенным образом? Зачем было слушать Кайданова? Тот махновец ведь выбирал грамотных для штабной работы! Штаб ведь не в эпицентре фронта! И Лось пошел, как знал, что так и будет. А теперь – жди расстрела, сиди в сарае. И хорошо, если только к стенке поставят, а то белые сегодня не в духе, кто–то у них не так пошло. Корниловцев вроде бы разгромили, подлым маневром да отчаянной рубкой. Причем положили почти всех офицеров, костяк дивизии. Говорят, страшный бой был, от рассвета до заката рубились. А еще говорят – что саботажник у корниловцев завелся и перепоганил им все пушки.
Но к этому славному разгрому Кайданов был непричастен. Интересно, кто–нибудь смог уйти из той засады? Палий вроде бы в седле удержался, но прогрессор достаточно плохо помнил ту схватку. А обложили грамотно, с четырех сторон, трое суток гнали, как охотники– зайцев. Интересно, что стало с Крысюком? Может, тоже в плен взяли, а может– и нет. Хотя сейчас были проблемы поважнее. Паша хотел умереть в восемьдесят лет, и с двумя глазами, а не в двадцать, и при одном взгляде на Кайданова у прогрессора пропало всякое желание погеройствовать. Да, Кайданов – сволочь, анархист и динамитчик, но зачем же его калечить при допросе? Он же без глаза остался, и любви к белякам у него не прибавилось.
Над головой что–то грохнуло, часовой восхищенно матюкнулся. Всего лишь гроза. Жаль, что молния в сарай не попала. А перейти к белым – тогда уже лучше стенка. Они же бюрократы, проверять станут, а нет нигде такого человека. И что делать? Если рассказать им все, так они, во–первых, не поверят, во–вторых, обидятся. И не хочется своих товарищей убивать, не один день вместе ехали, не одного человека вместе убили, верхом ездить не дворянин научил, а убивец малограмотный.
Шаги слышно. Может, пообедать дадут. Нет, шпоры звякают, это не Ярчук с паляницей на двоих. И переговариваются между собой, про каурую кобылу и задержку жалованья. Замком гремят.
– На выход! Оба. – чудная компания, седой капитан и три солдата. И не сбежишь ведь, пуля быстрей летит.
Кайданов молча поднялся, стоял, опустив голову, шатаясь, уронив руки вдоль туловища. Прогрессор с тоской глянул на капитана.
– Ну, товарищи, пожалуйте прогуляться. Вас уже заждались, – один из солдат ткнул прогрессора в спину прикладом.
Гроза закончилась, воздух был удивительно чист и свеж. Стайка воробьев деловито клевала что–то в пыли. Возле покосившейся хаты стояли еще четверо беляков с винтовками.
– Сюда пожалуйте. Спиной к стене. А ведь могли бы и добровольцами стать?
Солдаты выстроились цепью, капитан стал чуть в стороне, под яблоней, в кружевной тени. Вот, он, шанс – будет жизнь, будет день, будут яблоки–скороспелки. Прогрессор вздохнул и ответил
– Нет.
Расстрелянных бандитов закопали на местном кладбище, чтобы произвести хорошее впечатление на жителей деревни.
Лось сидел на чужой гимнастерке и истерически хохотал. Он знал, что женский купальник претерпел значительные изменения, но своими глазами увидеть на Циле женский розовый купальный костюм с рюшечками и кружевами. Купальник с кружевами. Мама, роди меня обратно! И смеялся не он один – Василенко заявил, что в эти рюшечки набьется с полведра карасиков и даже принес сковородку. Очерет с каменной физиономией заявил, что в таком количестве одежды Цилечка точно утонет и предпринял попытку ущипнуть свою пассию за мягкое место, надежно защищенное рюшечками и кружевным бантом. Бывший гимназист шестого класса Антоненко заявил, что пусть он сначала напоит лошадь, а потом уже можно и топиться.
Прогрессор кое–как успокоился, привал – дело хорошее и нужное, но, во–первых, сам он плавать не умел, а, во–вторых, когда из всех твоих товарищей по отряду Шульги в наличии есть те, которые ничего не знают, что стало с остальными, то оптимизма это как–то не прибавляет. Да и что будет с вдовой Крысюка, если она уже вдова? Кто ей будет платить пенсию в случае потери кормильца или как там это называется?
К лагерю приближался всадник, и ехал он не с той стороны. Не то белогвардеец заблудился, не то просто кто–то по делам едет, не спеша, греется себе на солнышке. Кушнир лениво поехал навстречу, смутно надеясь, что это какой–нибудь дядько Петро собрался в город за гвоздями или там мануфактурой. Но неудачное утро, начавшееся с посещения Арутянца, чтоб он здох со своими советами по поводу кондомов и посещений домов терпимости, выросло в такой же неудачный день. Нет же, чтобы какой–нибудь хороший или хотя бы культурный человек приехал, так вместо этого – убивец мирно спящих краснопузых, защитник жабок, гнусь болотная, та ще й не з той парафии. Кушнир не был истово верующим православным, но униатов не любил и считал их тайными германскими шпионами. И теперь – опять терпеть Шульгу. Шо ж это за день такой поганый?
Солнце землю греет, сорока на ветке сидит, перья чистит, голубь куда–то полетел, жирный да важный, как раз в поджарку годен. Хорошо в Катеринославе живется, мадамочки по улицам гуляют, под ручку с офицериками, дворник, с бляхой на пузе, в белом фартуке подметает, как при царе. Гимназист по улице бежит, поношенный ранец за плечами телипается На базаре – кавуны продают, сладкие, наверное. И люди в приличном платье стоят и смотрят, будто не видели никогда, как арестованных в тюрьму конвой ведет. Да и смотрят без всякого сочувствия – одно дело глупенькие юнцы или пухленькая стенографистка из городской думы, а совсем другое – два здоровых мужика в наручниках, вида явно не благолепного, махновцы пленные.
КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ
