Нил Стивенсон - Движение
Пётр осматривал военные корабли в сопровождении большей части своей свиты и слегка растерянного, но в целом довольно боевитого мистера Орни.
— Друзья поняли, что вас задержали какие-то важные обстоятельства, — сказал Даниель. — Враги укрепились в своём дурном мнении, если вообще заметили, что вас нет.
Лейбниц кивнул.
— В мае меня вызвали в Санкт-Петербург, создавать Российскую Академию наук, — объяснил он.
— Забавно, что меня никогда не приглашают по таким поводам.
— Удовольствие более чем сомнительное. Санкт-Петербург — болото в прямом и переносном смысле. Пётр всё хочет делать сам. — Лейбниц указал на один из кораблей, который ещё стоял на стапелях, готовый к спуску; царь лез по вантам, как трёхсотфунтовая муха по исполинской паутине; его свита на палубе могла только ёжиться от страха или аплодировать. — Покуда он сражается со шведами (то есть почти всё время), работа стоит. Когда он приезжает и видит, что его прожекты заглохли, он приходит в ярость и требует всё сделать немедленно. А в итоге я никак не мог вырваться.
Лейбниц смолк и обернулся. Внимание его привлёк не внезапный звук, а внезапная тишина. Пётр Романов взобрался на бизань-марс и, приняв величавую позу, смотрел в подзорную трубу, как будто командовал баталией в Балтийском море. Кстати (как успел рассказать Даниелю Лейбниц), именно этим он и занимался всего несколько дней назад, о чём красноречиво свидетельствовали пробоины от ядер в бортах галеры и следы крови на палубе.
Однако сейчас подзорная труба была направлена не на далекие паруса шведского флота, а на двух престарелых натурфилософов, беседующих посреди верфи мистера Орни.
— Ох-хо, — сказал Лейбниц.
— Его царское величество распорядился вынести пластины, — сообщил Даниелю Кикин. Он примчался из Лондона, как только узнал, что к Ротерхиту подходит русская галера, и, к своей чести, лишь на несколько секунд потерял сознание, войдя на верфь и увидев царя всея Руси, обсуждающего с мистером Орни особенности конструкции фрегата. Теперь господин Кикин выступал в роли толмача.
— Какие пластины? — спросил Даниель.
— Те самые, которые мы отправили ему в конце июня, — отвечал Кикин.
Из трюма галеры поднималась торжественная и в то же время пёстрая процессия. Сперва появился парик, затем голова и торс молодого человека из свитских, которого временно определили в носильщики: в руках он держал по шесту из цельного слоновьего бивня, украшенному золотым навершием. Следом выплыл и груз: не портшез, а, как стало видно, ящик. Впрочем, сказать о нём «ящик» было всё равно что назвать Версаль охотничьим шалашом, ибо он состоял по большей части из янтаря, а где не из янтаря, там из золота или слоновой кости. Даниель предположил, что лучшие искусники христианского мира трудились над ним долгие годы; не потому, что мог издали разглядеть подробности, а потому что так у Петра делалось всё. За янтарным ящиком, держа задние концы бивней, выступил человек в причудливом, вероятно, казачьем платье. Замыкал процессию седобородый старик в ермолке, который раньше стоял на юте галеры рядом с Петром. Даниель понял, что это — еврей, главным образом из-за того, что старик шёл вслед за фантастическим ящиком на шестах, более всего походившим на Ковчег Завета, заново изобретённый русскими и воссозданный из северных материалов по французской моде. Ковчег пронесли сквозь притихшую свиту и поставили на обычный дощатый ящик.
Лейбниц прочистил горло и заговорил громко, чтобы слышали все:
— Карты для логической машины, которые вы любезно прислали нам несколько недель назад, прибыли в Санкт-Петербургскую Академию наук десятого июля (по английскому календарю). Ваш покорный слуга и другой представитель его царского величества, — при этих словах Лейбниц чуть заметно глянул на старого еврея, — тщательно осмотрели их и сообщили его величеству, что они исправны.
Кикин пытался переводить всё сказанное на русский, но Пётр, видимо, более или менее знал, что говорит Лейбниц. Он шагнул к янтарному ящику, снял крышку и отбросил в сторону. Казак поймал её и с поклоном отступил на шаг. Пётр запустил руку в обитое бархатом нутро и вытащил несколько карт. Золото блеснуло под полуденным солнцем. Мистер Орни втянул голову в плечи и посмотрел на общественную дорогу, где уже выстроился ощутимый кордон портовых рабочих, жохов, поимщиков, карманников, громил и побродяжек, облепивших верфь, как мухи — край стакана с сидром.
Даниелю сразу бросилось в глаза, что карты изменились: их явно хранили бережно, однако у каждой недоставало кусочка. Кто-то отщипнул у всех пластин по уголку размером с ноготь.
Царь перехватил взгляд Даниеля.
— Я поручил господину Когану определить пробу пластин, — объяснил он через Кикина и кивнул на старого еврея.
— Соломон Коган к вашим услугам, — начал тот по-английски, но дальше вынужден был перейти на латынь. — Поскольку ни у одной пластины не пробиты дырки в углах, я рассудил, что углы для работы логической машины несущественны. Поэтому я отделил у каждой по уголку, чтобы определить пробу согласно повелению кесаря.
Всё сказанное было на взгляд Даниеля вполне разумным, однако он не понял, при чём здесь кесарь, пока не вспомнил, что слово «царь» — просто русская форма древнего латинского титула.
— И что вы сообщили кесарю касательно чистоты золота?
— Истину, разумеется.
— Конечно. Однако разные люди считают истиной разное, и мне хотелось бы знать ваше мнение, сударь.
— Нет. Вся суть пробирного анализа в том, что он не зависит от вкусов, пристрастий и мнений. Он даёт то, что даёт.
— Вы прибегаете к тетраграмматону, но даже касательно его смысла идут споры. Что вы обнаружили?
— То же, что и вы, полагаю.
— Что золото это золото?
Тут вмешался Пётр, и Кикин, выслушав, перевёл:
— Царь постановил, что раз для первой партии, к его удовольствию, было использовано чистейшее золото в мире, остальные пластины должно изготовить из того же материала. Что, чёрт возьми, это может значить?
Лейбниц закатил глаза.
— Некоторые вбили себе в голову, что существует высшая форма золота.
Он явно не дружески покосился на Соломона Когана.
Тем временем Пётр продолжал говорить. Кикин переводил:
— Отныне каждая пластина, отправленная в Санкт-Петербург, будет так же пробироваться и приниматься Соломоном Коганом.
— Ради вас и вашего друга, — сказал Соломон Даниелю, указывая глазами на Лейбница, — надеюсь, что у вас есть достаточный запас такого золота.
— Вполне достаточный. — Даниель кивнул на «Минерву» и сделал паузу, чтобы Кикин перевёл. К тому времени, как Даниель готов был заговорить вновь, все уже проследили его взгляд и заметили, что матросы вытаскивают из трюма «Минервы» что-то тяжёлое и плоское, завёрнутое в холстину.
— Это Вроом? — спросил Пётр по-голландски. — До чего хорош!
— О да! — вступил в разговор ван Крюйк, стоявший с краю толпы. — «Минерва» последнее творение великого Вроома, и, если ваше царское величество желает…
— Желаю, — объявил Пётр, и они с ван Крюйком углубились в разговор на голландском морском жаргоне.
Даниелю пришлось долго прочищать горло и поднимать бровь, прежде чем ван Крюйк заметил его знаки и с явной неохотой вновь обратил внимание царя на престарелого англичанина.
— Месяцы назад, — объявил Даниель, — мы начали дело, завершившееся третьего дня прибытием Вроомова творения, которым так восторгается его царское величество. «Минерва» доставила золото, потребное для завершения логической машины, и в эту самую минуту его сгружают на берег.
Даниель не договорил, потому что Пётр уже стремительно шагал по грязи наперерез матросу, тащившему плоский свёрток. Кикин бежал за царём, переводя на ходу. Остальные устремились следом. Даниель оказался в хвосте вместе с Соломоном Коганом.
— Занятно, — сказал Даниель, — что вы так живо интересуетесь этим делом.
— Занятно, — отвечал Соломон, — что вы использовали в своём устройстве такое золото и думали избежать внимания Мудрых.
Старик смотрел на Даниеля почти не мигающими глазами, такими светло-серыми, что они казались почти бесцветными, несмотря на тёмные крапинки и ободок вокруг радужки. Семитские черты лица наводили на мысль, что Соломон родился с чёрными глазами, как большинство его соплеменников, но со временем они выцвели и полиняли, как платье от солнца и многочисленных стирок. Даниель чувствовал, что растворяется в их взгляде, как сахар в струе горячей воды. Он не знал, что ответить, поэтому молча трусил по грязному месиву, пока они с Соломоном не догнали остальных. Все собрались вокруг свёртка, который Пётр вырвал из рук у босоногого матроса, бросил на бочку и развернул. Свёрток имел примерно полтора фута в ширину, четыре в длину и дюйм в толщину. Внутри оказалась металлическая пластина, исцарапанная и помятая, но безусловно золотая. Соломон пробормотал что-то на древнееврейском. Царь не без любопытства разглядывал пластину. «Он говорит, на вид не отличается от обычного золота», — перевёл Кикин.
