Владимир Тимофеев - Дорога на Сталинград. Экипаж легкого танка
Командир отряда, дослужившийся до капитана танкист со смешной фамилией Толстиков, не знает пока, живы ли те, кто бьется сейчас на хуторе, остались ли у них силы, сумеют ли они выстоять и дождаться своих. Ничего этого капитан не знает. Но он спешит. Он торопится. Он очень хочет успеть. Успеть выполнить полученный лично от командарма приказ. Дойти до села, подавить вражескую оборону, закрепиться на близлежащих высотах. Пробить тонкую красную линию. И открыть тем самым дорогу во вражеский тыл. Тем, кто пойдет следом.
* * *— Гр. наты…стались? — сипит комиссар, с трудом выталкивая из горла слова, пытаясь одновременно не упасть, пусть даже и из сидячего положения.
— Одна, — так же тяжело отвечает Винарский. Стиснув зубы, привалившись к катку, левой рукой зажимая простреленное бедро. Правой — удерживая цевье трофейного карабина.
На более пространный ответ сил уже не хватает.
— Д..й…юда… мне.
— Я сам, — выдыхает сержант через пару секунд, доставая из подсумка гранату. Последнюю.
Звук выстрела из трехлинейной винтовки теряется среди сплошного, бьющего по ушам грохота. Грома ружейной пальбы, рычания пулеметов, злобного воя летящих мин, посвиста пуль, повизгивания рикошетов.
И, тем не менее, этот звук слышен. Сопровождаемый гулким эхом, почти родной, знакомый едва ли не с детства каждому бойцу Красной Армии.
"Марик… Жив, выходит… курилка".
Отняв пальцы от раны, сержант медленно поднимает "эфку" и аккуратно, стараясь не слишком спешить, отгибает усики на чеке.
Спустя секунду предохранительное кольцо падает в окровавленную ладонь. А дальше…
Дальше остается лишь ждать. Ждать, когда фрицы подойдут ближе.
Метрах в пятидесяти от танка чадит увязший в траншее броневичок. С опущенным стволом автоматической пушки, разбитой гранатным разрывом.
"Да уж. Хорошо его Гришка уделал. Прямо в башню попал, мимо сеток".
Четыре трупа валяются возле кустов.
"Это уже Кацнельсон… постарался… А вообще, они с Синицыным — молодцы. Трофеи с собой прихватили. Три карабина. Жаль только — патроны к ним кончились. Слишком уж… быстро".
В кобуре — наган. За поясом — чей-то ТТ. Оба пустые — расстрелял, когда Макарыча прикрыть пытался. До воронки Синицына он вроде бы успел дотащить, а там… Короче, накрыло их там. Минами. Живы ли, нет — неизвестно.
Постников же совсем никакой. Так же как и ДТ его. Обоих посекло осколками. Основательно.
"Черт! Как же всё-таки помирать неохота".
Снова бьет из окопа мосинская трехлинейка.
"У-у! Больно-то как!"
Еще выстрел. И, кажется, опять оттуда.
"Мать! Ну куда ж ты торопишься, дурень? К гряде тебе отходить надо, а не ждать тут… хрен знает чего".
Бах! Бах!.. Бах!
"Не понял. Как это он так… ловко?"
В стрекот фашистских МГ неожиданно вклинивается дробный стук пехотного "Дегтярева". Гремит взрыв, за ним другой, третий. Странно знакомый гул пробивается сквозь ватные наушники танкошлема. Глухой рев танковых двигателей, какой только и бывает у… идущих в атаку тридцатьчетверок…
* * *— Эй, мазута! Вы как там, живые еще? — кричит старшина Пилипчук, подбегая к подбитой тридцатьчетверке. Припадая на колено у гусеницы, направляя к селу автомат. На всякий, как говорится, случай.
Впрочем, стрельба на околице уже прекратилась, переместившись куда-то вглубь хутора и на его южную окраину. Именно туда ушли сейчас основные силы десанта. Вместе с танками. Чтобы добить врага. Всех, кто еще пытается сопротивляться.
— Отвянь… махра, — отвечает один из сидящих возле машины, вяло отмахиваясь зажатой в кулаке гранатой. Секунд пять или семь он возится, вставляя чеку в запал, а затем добавляет. С бесконечной усталостью в голосе:
— Второй час вас ждем. За…лись… вусмерть.
— Фам…лия… Дол…сть, — едва слышно хрипит танкист с забинтованной головой. Из двоих, видимо, он старший. Как по возрасту, так и по званию.
— Старшина Пилипчук, командир взвода, 4-я мотострелковая бригада, — докладывает пехотинец и, развернувшись, орет в темноту. — Вощило! Мать твою! Санинструктора сюда! Быстро!
— Туда. Туда санитаров, — кивает в сторону ближайшей воронки тот, кто помоложе. — Там наши… Раненые.
— А вы…
— Мы подождем, — перебивает Пилипчука танкист, с трудом поднимая правую руку. — Сержант, кх-кха, Винарский… 12-я танковая.
— Ст. ший… трук… Пост…ков, — тихо бормочет второй.
— Понял, товарищ старший политрук… Вощило! Сам сюда! Двоих к воронке! Выполнять!
Через десять секунд помимо упомянутого Вощило, коренастого мужичка лет тридцати, к тридцатьчетверке подлетает еще один красноармеец. Старшине совсем не знакомый, в разорванной гимнастерке, с торчащими из прорехи на заднице подштанниками. Бросая на землю винтовку с примкнутым штыком, он плюхается рядом с танкистами.
— Т-тащ сжант, тащ сташ трук… Живы… Ох, мамочка… ё…
— Живы, Марик…экх-э… жи… — пытается ответить сержант, сбиваясь на сдавленный кашель.
— А Макарыч, Гриша?
— Там… — машет рукой танкист, указывая на окоп и суетящегося санинструктора.
— А…
— Да живые они, живые, — успокаивает бойца красноармеец Вощило. — Ток раненые.
— Ну тогда я…
— Иди, Марик… Глянь, — бормочет Винарский, откидываясь назад, прислоняясь спиной к танковому катку. — Глянь. Потом… расскажешь.
Привалившийся к его плечу комиссар неожиданно дергает головой и вяло тычет сержанта. В бок. Локтем.
— С..шай… Ви…арский… Не п. му. Как ты с. ел сток… рицев нам…тить?
— Не знаю, тащ старш политрук, — морщась от боли, честно отвечает сержант. — Повезло… наверное.
Танкист и впрямь не знает, как вышло, что он, командуя всего лишь легким Т-70, смог за один бой уничтожить семь вражеских танков и одну самоходку. Не считая сожженной днем "трешки", парочки БТР и десятка, как минимум, автомобилей. Да плюс батарея ПТО возле рощи, да плюс та, что здесь, около хутора, да плюс живой силы без счета, да плюс… В общем, много еще чего можно припомнить.
Однако это не главное.
Суть в том, что именно этот бой возле затерянного в степи хуторка обеспечил общий успех сегодняшнего наступления. О чем пока не догадываются ни бойцы, ни их командиры — взводные, ротные, комбаты, комбриги… Даже командарм не догадывается. Так же как и комфронта, так же как и представитель Ставки. И никто пока еще не подозревает, что пять человек, сумевших выстоять там, где победить невозможно, уже изменили будущее. Направив историю по новому руслу. Историю войны, историю страны, историю мира. Впрочем, никто и никогда теперь не узнает о том, что было бы, если бы…
И, конечно же, сам сержант об этом тоже не ведает.
Весь этот длинный и нескончаемо трудный день представляется ему смутно. Почти как сон. Сон странный и какой-то сумбурный. Немецкие танки, овраг, роща, колонна грузовиков, горящий хутор, фрицы, разбегающиеся в стороны от перевернутых орудий. Всё это привычно, всё это узнаваемо. Но чудится ведь и еще кое-что. Совсем непонятное. Широкий, забитый автотехникой плац. Город, утопающий в зелени, оплетенный покрытыми рыжей пылью дорогами. Совершенно фантастические машины, катящиеся по разбитому шоссе. Коротко стриженный и крепко сбитый человек в камуфляже, которого сам сержант отчего-то величает майором. Рядом с ним двое, молодая девушка и совсем юный парнишка, почти подросток. Снова какая-то неизвестная техника. Чернявый лейтенант со смутно знакомым лицом, в летном шлеме и с дурацкой трубой на плече. Неясные картинки. Движущиеся словно в немом кино, расплывающиеся, теряющиеся в оранжево-сером тумане с сиреневыми сполохами. А уже под самый конец видения… остается одно. Единственный образ. Сияющий, переливающийся всеми цветами радуги. Одинокая, застывшая в напряженном ожидании девушка. Девушка в синем берете. На мотоцикле. Изумительно, невероятно красивая. Такая далекая. И такая близкая. Та, которая ждет. И помнит.
"Черт! Какая же она всё-таки…", — мотает головой сержант, приходя в себя, стряхивая наваждение. Понимая, что всё это сон. Просто сон. Который уйдет. Уже сегодня. Забудется, сотрется из памяти. Оставив лишь легкую грусть и смутные, уходящие со временем воспоминания. О том, что где-то, когда-то всё было хорошо. И кто-то был счастлив.
Часть 7. Воздастся каждому
Бывает, что ищешь покоя.
Бывает, остался один.
Бывает, что память уходит
По тысяче разных причин.
Бывает, что стертые шрамы
Пробитой у сердца брони
Опять открываются раной.
Бывает, что долгие дни,
Недели, года и столетья
Проходят. И жизни поток
Истает, как сорванный ветром
Зеленый пожухнет листок.
Бывает, что в ржавчине траки
И ствол орудийный склонен.
Бывает, остался для драки
Последний в укладке патрон.
Бывает, нет силы, нет мочи
Терпеть пустоты берега.
Бывает, что истово хочешь
В прицеле увидеть врага.
И чудо приходит, бывает,
Как эхо забытых боев.
И древний твой враг получает
Под башню снарядом из снов.
А после израненный в битвах
Солдат, что с седой головой,
Вернется, спасенный молитвой,
Туда, где был счастлив. Домой.
"Тик-так. Тик-так. Тик-так…" — знакомые всем с детства звуки. "Тик-так, тик-так…" — выбивает простецкий ритм мерно раскачивающийся маятник. Хотя, возможно, тикает вовсе не он, а прячущийся внутри старых ходиков хитроумный анкерный механизм. Или свисающие на тонких цепях гирьки являются всему причиной. Кто знает. Ведь люди часто не замечают того, что рядом. И не пытаются выяснить причину, истинную суть обыденного. Замечая лишь странное, не вписывающееся в их привычные представления об окружающем мире.
