Ошибка комиссара (СИ) - Шалашов Евгений Васильевич

Ну вот, обиделся. Хотя, по здравому рассуждению, все причины для этого имеются. Приходит твой сотоварищ и заявляет, что ты мздоимец, и ему это известно. Я прикинул, а мне-то такое понравилось бы? И честно ответил — нет, не понравилось бы, и даже очень.

— Валер, понимаешь, какая штука, — вздохнул я. — Хоть верь, хоть не верь, но мне тебе сказать больше нечего. Были у меня опасения, что ты не поверишь. Я бы и сам не поверил такому. Но решил, что лучше сказать. Вот так, хоть ты меня режь, хоть ты меня ешь.

— Так-так-так, — снова произнёс Валерий. И спросил:

— А ты сам-то чего хочешь? Чтобы я тебе в ноги пал? Благодарить начал, спасибо, родной от тюрьмы да от позора спас? До гроба теперь буду тебя водкой поить?

Я молчал, ещё не решив, как мне лучше всего отреагировать на сказанное. Молчал и Самсонов. Но глаз не отводил и смотрел на меня внимательно и выжидающе.

Не дождавшись моей реакции, Валерий продолжил:

— Ждёшь, что я у тебя начну выпытывать, откуда такая информация? Так вот, ошибаешься — не буду. Слона дробиной не завалишь. Чихать я хотел на твои страшилки. Можешь нести свой пасквиль куда угодно.

От наших благодушных взаимоотношений не осталось и следа. А ведь ещё несколько часов назад, при совместном выезде на месте происшествия казалось, что мы понимаем друг друга с полуслова. Я даже засомневался, может в этой ветке реальности всё по-другому, и тогда получается, что я вылил ведро помоев на хорошего человека? Пусть один на один, без свидетелей, но всё равно? Не зря же ведь гонцов с плохими вестями не любили во все времена. А кого и жизни лишали мучительным образом.

И что мне теперь, объяснять, почему я так поступил? Так ведь общеизвестно, что оправдывающийся, пытающийся что-то объяснить, человек всегда выглядит виноватым. Понимая, что выгляжу в глазах Самсонова глупо, я тем не менее заговорил:

— Валерий, а ты отложи на минутку свои обиды и амбиции и подумай сам, насколько удобно мне заводить с тобой такой разговор. Вот завтра ты, — я зачем-то посмотрел на часы и поправился, — да ты даже сегодня рассказываешь, что Воронцов — большое дерьмо (я употребил другое слово) и хочет тебя ошельмовать, распускает гнусные слухи и всякое такое прочее. Как ты думаешь, много пользы это принесёт моей репутации? Ты побольше меня служишь, тебе поверят. А мне что тогда?

Я передохнул после длинной реплики и требовательно сказал:

— Давай сигарету!

Самсонов с удивлением посмотрел на меня.

— Так ты же вроде не куришь?

— Куришь, не куришь, — сказал я сердито. — С тобой закуришь тут. Давай, не бухти.

Мы сидели напротив друг друга, пускали в потолок тугие струи и геометрически выверенные кольца дыма. Я отметил про себя, что не растерял квалификации, и мои кольца получаются ничуть не хуже Самсоновских. А ведь не курю уже столько, сколько иные и не живут. Напряжение понемногу спадало. У меня с непривычки кружилась голова, и это было прикольно.

— Что, приторчал? — спросил Валерий, видя моё состояние.

Я кивнул неопределённо, мол, понимай, как хочешь.

— Ты не серчай, — продолжил Самсонов. — Сам понимаешь… — Он не договорил фразы и начал другую: — Не знаю, что за лажу ты мне тут впариваешь, и о чём идёт речь, представления не имею. Поэтому давай так: жизнь покажет. Она, брат, всё показывает.

И протянул мне руку. Я пожал её и направился к выходу. Говорить больше было не о чем. Всё, что требовалось, сказано. Конечно, слово «брат» Самсонов употребил в ироничном смысле своего времени, он другого и не мог знать. Но мне оно почувствовалось совсем иначе, так, как его стало принято употреблять в моём будущем.

Да, жизнь покажет, думал я, выходя из кабинета следователя. Она всё показывает. Тут Самсонов был, безусловно, прав. Стало быть, поживём — увидим. Только вот я никак не ожидал, что она покажет всё неожиданно быстро, даже стремительно. Да ещё так, что впору будет вспомнить ещё одну пословицу. Такую: человек — сам кузнец своего счастья. И несчастья, добавил бы я. А ещё подумав, присовокупил бы сюда — и хлопот.

— Воронцов!

Я не успел смыться на законный выходной после дежурства и оказался пойман нашим начальником уголовного розыска.

— Воронцов, — Николай Иванович потянул меня в сторонку, — вчера что, в «тридцатом» очень шумели после «отбоя»?

«Тридцатым» как раз и был кабинет сыщиков по промзоне, который мне вчера пришлось деликатно призывать к бдительности. И хоть Николай Иванович своим вопросом постарался отмежеваться от соучастия в состоявшемся безобразии, я ему не поверил. Но поскольку начальник, он как известно, и в Африке начальник, своё неверие я оставил при себе. Просто признался:

— Да, было такое.

— А ты случайно не видел, ответственный от руководства в дверь не ломился?

— На моих глазах нет. Только я ведь, Николай Иванович, в коридоре не торчал. Других дел прорва была.

— А кто тогда ломился, не знаешь?

— Я раза три подходил, стучал, чтобы с ума не сходили.

— Ты? — с явным облегчением переспросил наш начальник, и стало видно, что его «отпускает». — Замполиту говорил? — задал он тем не менее контрольный вопрос.

— Николай Иванович… — врастяжку произнёс я, демонстрируя обиду.

— Ладно, ладно, верю. — похлопал меня по плечу шеф. — Иди отдыхай.

И я пошёл. Но сначала в свой кабинет — переодеться. Некоторое время назад даже представить себе было невозможно, чтобы прийти на работу в гражданке, а потом уже здесь переодеться. Считалось, что уж если тебе положено быть сегодня в форме, так и будь в ней. Или может ты стесняешься продемонстрировать народу достойный облик советского милиционера? Но постепенно сыщики и следователи пробили брешь в этом правиле, и оно тихонько умерло. Да тут ещё подоспел американский фильм «Новые центурионы», в котором у копов в полицейском участке были предусмотрены комфортные раздевалки, и никто не требовал от них вне службы демонстрировать всякие там достойные облики американского полицейского.

Глава четвертая

Командировка на второй этаж

Боря, то есть, капитан милиции Борис Михайлович Рябинин, имел обыкновение влетать в любой кабинет стремительно, словно маленький вихрь. Вот и теперь, как только мы с Титаном обдумывали важный вопрос — попить ли нам просто чайку со свежими булками, которые я купил около ресторана «Русь» или вылезти до здешней столовой? — так он и влетел.

Ну вот, а мы только-только решили, что в столовку сходим, но суп брать не станем, а вот второе еще куда ни шло, а потом все это дело «заполируем» выпечкой с чаем.

А я параллельно с обсуждением вопроса, связанного с обедом, был занят тем, что писал ответ на отдельное поручение дознавателя Безугловой. У неё в производстве находится дело по хулиганке. Аккурат на моей зоне ранним утром какие-то пьяные неустановленные личности избили гражданина Баранова. Правда, тот тоже был не особо трезвым. А так как дело происходило около рощи, то дознаватель резонно предполагала, что в зеленом массиве могли быть свидетели данного происшествия — «собачники» или «кошатники», имеющие обыкновение рано утром выгуливать животных'.

Глухарь, чего уж там? Мой коллега в дежурные сутки свое дело сделал, в том смысле, что не сделал ничего, правда, на место съездил, посмотрел, где потерпевший валялся, да притащил пустую винную бутылку, вдруг на ней пальчики есть. А поскольку уже утро на дворе, к сдаче дежурства надо готовиться, дежурный следователь быстренько накропал постановление на возбуждение уголовного дела по «хулиганке». А что, не ему расследовать, дело в дознание пойдёт. Вообще, «глухарь» по хулиганке — это нонсенс. Это признак отвратительной работы суточного наряда, включая членов опергруппы, за который утром начальник должен оторвать голову или хотя бы правую руку вместе с судорожно зажатой в ней шариковой ручкой. И всё-таки глухарь был, и теперь дознавателю Безугловой приходится работать, изобретая для инспекторов уголовного розыска «отдельные поручения», способствующие раскрытию данного преступления. Но кто же всерьез поверит, что инспектор уголовки отправится заниматься таким нелепым делом, как опрос «собачников» вкупе с «кошатниками» в «зеленом массиве»? Ишь, свидетели…