Честное пионерское! Часть 3 (СИ) - Федин Андрей Анатольевич

Фрол Прокопьевич говорил громко, будто перекрикивал неслышный для меня шум.

— В наших журналах эти кактусы ещё называют бугорчатыми, — продолжил он. — Мой пока маленький. Потом он перестанет быть круглым — станет цилиндрической формы. Надеюсь: увижу, как он дорастёт до положенных его виду пятидесяти сантиметров в высоту и двадцати в диаметре. Мишаня, ты горячий чай любишь пить, или разбавить тебе его кипячённой водой?

— Разбавить, — сказал я.

Опустил взгляд на подоконник: на расставленные там в два ряда горшки с кактусами.

— Громче говори! — потребовал генерал-майор.

Я повторил свой ответ: теперь уже прокричал его.

— Ну и правильно, — сказал Фрол Прокопьевич. — Нечего обжигать язык.

Он поставил на застеленный белой скатертью стол пузатую сахарницу, рядом с ней примостил тарелку с блинами и горшочек с мёдом. Указал рукой на табурет в углу.

— Присаживайся вон туда, к стеночке, Мишаня, — сказал он. — То моё любимое место. С него и на кактусы можно полюбоваться, и небо хорошо видно. Небо сегодня красивое, слоистое… люблю такое. Уже разглядывал его перед твоим приходом — взгрустнул немного.

Лукин расставил чашки.

— Я вот тут с краешку сложу крылья, — заявил он. — Похозяйничаю. Нечасто ко мне гости захаживают. Невестка не в счёт: она давно уже тут за хозяйку. А внуки по училищам разлетелись. Вот Юра Каховский одно время повадился навещать старика. Хороший паренёк: справный. Но теперь и он редко заглядывает.

Фрол Прокопьевич примостил на столешницу кувшин с водой.

— Телевизор я смотрю редко: соседей жалко, — сказал генерал-майор. — Люди они хорошие. С чего им страдать из-за моей тугоухости? Всё больше газеты почитываю; да ещё с кактусами, бывает, беседую. Растения — они ж ведь тоже живые организмы. Слушают; и никогда не спорят.

Лукин налил мне чай, плеснул кипяток и себе в чашку.

— Я как посмотрел тогда на Серёжин кактус — сразу почувствовал в нём родственную душу, — сказал он. — Это потому, Мишаня, что я тоже уже не первый десяток лет сижу на земле. Прочно пустил корни в своей конуре. На небо теперь только из окошка любуюсь. Да и колючий стал — на земле-то.

Пенсионер хмыкнул, щедро сыпанул себе в чашку сахар.

Я лишь сейчас обратил внимание, что для встречи со мной Фрол Прокопьевич нарядился вовсе не по-домашнему. А может, и не для меня он так приоделся; а я застал пенсионера перед походом «на люди». Генерал-майор «хозяйничал» на кухне в голубой рубашке (складками собравшейся на рукавах — будто с чужого плеча), в отутюженных серых брюках, шаркал по полу старенькими коричневыми тапочками (они смотрелись на его ногах нелепо, плохо сочетались со стрелками на штанинах и застёгнутой на все пуговицы рубахой). На смазанных кремом (чисто выбритых) щеках и подбородке ветерана влажно блестела кожа. Смещённый влево пробор на аккуратно причёсанных волоках смотрелся идеально прямым, словно его укладывали по линейке.

Лукин постучал ложкой по краю чашки, аккуратно положил её на скатерть.

— Пей чай, Мишаня, не стесняйся, — сказал он. — И блинами не брезгуй. Я боялся, что засохнут они у меня: уж очень в этот раз невестка расстаралась — одному мне такую кучу за неделю не осилить. А видишь, как оно обернулось. Она как чувствовала, что ты придёшь. Теперь мне и гостя нашлось чем угостить.

Фрол Прокопьевич сдвинул в мою сторону мёд.

Я поблагодарил его улыбкой. Не спешил пачкать блинами руки. Изображал скромность: крохотными глотками потягивал несладкий чай.

— Вижу, что Юра меня не обманул, — сказал Лукин. — На дитёнка ты не похож — разве что ликом детским, да невеликим ростом. Я вырастил троих внуков. Да и доченьки моей детки меня проведывали. Я представляю, чего ждать от детворы. Но ты, Мишаня, не таков. Юра это заметил. Да и я вижу. Сколько тебе сейчас годков?

— Десять, — ответил я.

Говорил громко: помнил про «тугоухость» пенсионера.

Фрол Прокопьевич снисходительно улыбнулся, кивнул.

— Это по документам тебе столько, — сказал он. — На столько лет ты и выглядишь.

Хитро сощурился.

— А во снах своих сколько ты пожил? — спросил Лукин. — Это я говорю про те семь дней: те, что ты пролежал в больничке между жизнью и смертью. Юра считает, что для тебя там минуло лет двадцать. Только не знает, каково тебе было: жил ли ты те годы человеком, или бродил среди людей бестелесным призраком.

Лукин не спускал с меня глаз.

— Никогда не встречал призраков, — сказал я.

Вновь поднёс к губам чашку.

— Вот и я нашему майору так же сказал, — заверил Фрол Прокопьевич. — Призраки только в сказках бродят, да в книгах Николая Васильевича Гоголя. А если ты видишь сон, то и сам в нём участвуешь, будто его события происходят на самом деле. Ты вот, Мишаня, столько в своих видениях пробыл, что даже повзрослел в них.

Пенсионер аккуратно сложил на тарелке блин, выровнял его края.

— Юра Каховский считает, что в тех снах ты жил в нашем городе, — сообщил он. — Как обычный человек. Учился в школе, занимался спортом. Смотрел телевизор, читал газеты и книги, общался с друзьями и соседями. Потом работал. Говорит: его жена почувствовала в тебе коллегу.

Генерал-майор повёл бровями.

— Работник сферы торговли — это нужная, достойная, уважаемая профессия… и денежная, — сказал он. — Моя соседка из второй квартиры «Универмагом» заведует — она бы с радостью обсудила с тобой перспективы развития торговли на ближайшие годы. Жаль, что нам с майором торговые дела не столь интересны…

Лукин вздохнул.

Продолжил:

— Юра, вот, полезным для нашего народа и страны делом занят: преступников ловит, людей спасает. Знаю, что ты ему в работе уже немного подсобил. Молодцы, что усадили за решётку того ростовского зверя. А за случай с нашей девицей фельдшером вам персонально от меня низкий поклон.

Фрол Прокопьевич тряхнул седой головой.

— Да и твои слова о белорусском душегубе подтвердились: сын на днях звонил — рассказывал, какая забористая каша заварилась в Витебской области. Спрашивал, не увидел ли я в своих вещих снах и ещё что-нибудь столь же интересное. Я ответил своему мальчику, что и сам пока не пойму, что видел. Но как только разберусь…

Генерал-майор мечтательно улыбнулся.

— Хотел бы я хоть одним глазком взглянуть, как оно там будет… через двадцать лет, — сказал он. — Но то пустые мечты. Куда там мне: старый стал, давно тяну на лампочках. Могилка моя через два десятка лет травой зарастёт. А у тебя, Мишаня, уж и детишки пионерами станут — с такими же галстуками, как у тебя расхаживать будут.

Пенсионер указал на меня согнутым в дугу пальцем.

— Вот скажи мне, Мишаня, — попросил он. — Двадцать лет — немалый срок. Люди многое должны успеть. Я про новые самолёты тебя не спрашиваю. Сомневаюсь, что ты их в нашем занюханном Великозаводске видел. Но про космос-то ты наверняка слышал. На Луну мы опоздали: опередили нас американцы. А скажи: на Марс-то мы когда полетим?

Я затолкал в рот остатки смазанного мёдом блина, пожал плечами.

— Что так? — переспросил Фрол Прокопьевич. — Неужто за двадцать лет не успеем? Неужели страна не осилит такое дело к началу следующего тысячелетия? Или снова все силы бросим на строительство развитого социализма? А как же небо? А как же космос? Хрущёв вон тоже всё больше о кукурузе думал. Но человека на орбиту мы отправили первыми!

Генерал-майор стукнул ладошкой по столешнице — звякнули чашки, заплескалась вода в кувшине.

— Не до космоса нам будет, Фрол Прокопьевич, — сказал я.

Лукин не донёс до губ чашку. Его рука замерла в воздухе. Потом и вовсе опустилась — донышко чашки ударилось о блюдце.

— Ты намекаешь… опять война? — спросил он.

На тонкой шее пенсионера напряглась тонкая жилка.

— С кем? — спросил ветеран. — Неужто с американцами?

Он нахмурился.

— Фрол Прокопьевич, — сказал я, — как у вас обстоят дела… с сердцем?

Лукин прижал ладонь к груди. Посмотрел мне в глаза. Кивнул.

— Понял твой намёк, Мишаня. Поскучай тут немного.