Мартынов Алексей - Близкое поселение
Родителей он лишился ещё в детстве. Хотя он об этом почти не говорил, то есть, конечно, говорил, но это было обрывисто и кратко, а много тянуть из него я боялся. Из нестройных рассказов его и бабушки, почтенной и довольно живой женщины, даже если закрыть глаза на её возраст, можно было сделать вывод, что его родители попали в катастрофу и умерли, когда он был ещё ребёнком. Неизвестно, знал ли он их при жизни, помнил ли их в лицо или же все его воспоминания ограничивались фотографиями на стенах и рассказами бабушек и дедушек, у которых он остался на попечении.
Я видел их фотографии, когда доводилось бывать у него дома, и не могу сказать ничего плохого – в глазах у них читалась какая-то доброта, несмотря на всю строгость их костюмов.
Он никогда сам не заводил разговора на тему своих родителей, да это и не надо было – всё читалось в его действиях и речах. Говорил он тихо, вдумчиво, иногда нашёптывая себе что-то под нос как заклинание, но когда спрашиваешь у него, что же он там бормочет, он отмахивался и переводил разговор на другую тему. Я много раз видел, как он смеётся, только мне всегда казался этот смех каким-то не от души, каким-то сдавленным. Хотя и не могу сказать, что это был надтяжный смех; он был искренен, но всё же его что-то душит изнутри.
Когда мы плыли на том теплоходе, я пытался найти себе друзей-приятелей всех полов, однако ж, не получилось. В итоге, когда мы сходили на Московский берег, единственный телефон, которым я обменялся напоследок, был телефон Артёма.
Это стало как традиция – раз в несколько месяцев я ему звонил, просто так, проведать его и его родных. А раз в год или полгода один из нас приезжал к другому в гости, опять же проведать. Каждый раз, когда я был у него в гостях, меня изнутри душил хитрый зверь вомбат: я видел, что живут они небогато, что Артём, мой друг, работает и учится на износ. Где-то в глубине души я подозревал, что являюсь обузой, однако ни разу не смог этого прочитать ни в чём, вся его семья и он сам относились ко мне с доброжелательностью. Но меж тем я чувствовал себя обязанным им и пытался восполнить эту брешь, когда он заруливал ко мне.
И всё было хорошо, созваниваемся, гостим друг у друга, все счастливы, а потом что-то случилось. Я как обычно пригласил его к себе на дачу, природа, свежий воздух. Он согласился с радостью, но что-то пошло не так, как было задумано – он не приехал и не поднимал трубку. Зная его и его возможные трудности на учебном поле брани, о которых он любил периодически распространяться, я не стал его тревожить.
Горчица с перцем на столик Микки-Маусу
Мечта живёт, мечта умирает. Сегодня мы будем убивать мечту. А потом воскрешать и снова убивать.
Это был сон. Даже не сон, а мимолётное видение, память о котором ускользает быстро, как вода, стекающая сквозь сито.
Начало того дня не предвещало ничего необычного – всё было как всегда и даже более чем как всегда; до нового года оставалось две недели. Слева от подушки заскрипел пищальником будильник, вырывая из сна, я по привычке выключил его касанием большой жёлтой кнопки на его макушке. Солнце потихоньку пробивалось сквозь чуть затемнённые стёкла: было обычное раннее утро зимы; день всё ещё убывал, а ночь возрастала.
Справа от кровати лежали чёрные кожаные тапочки с резиновой подошвой, на них кучкой возвышались тренировочные штаны, оставленные здесь с вечера. Слева и чуть далее по стенке стоял средних размеров кейс из прочной пластмассы с кодовым замком, который, впрочем, был сломан год назад. Важных бумаг в нём не хранилось никогда, поэтому он перешёл в моё пользование для походов в школу. Чуть правее, в ногах на расстоянии метрового прыжка стоял лёгкий разборный походный стол, который был собран всего один раз, и с тех пор больше не претерпевал метамарфоз, будучи заваленным учебниками, ручками и прочим барахлом.
На завтрак были бутерброды с маслом и творожок в шоколаде с начинкой в виде сгущёнки. Завтракал как всегда за чуть гудящим компьютером и озаряющим просторы комнаты своим непомерным блеском монитором. Всё было обыденно – почта, проверка закачек, пару слов человекам в чатах, всем чмоки и на выход.
Какое прекрасное утро на улице, вид из окна лестничной площадки впечатлял и ослеплял отражённым восходящим солнцем. Шёл слабый снег с дождём, была слабая оттепель, из-за чего снег таял, обнажая чёрный асфальт и разноцветное собачье дерьмо. Люди как муравьи шли в свои муравейники навстречу неведомой судьбе и коварному стечению обстоятельств. Скоро Новый Год. На магазинах появились яркие гирлянды и сверкающие лозунги.
Я проследовал из лифта по лестнице вниз и там, отворив легкую дверь из фанеры, вдохнул свежий утренний воздух. Холод вошёл в лёгкие, обжигающе щекоча их своими когтями, на кончиках разрезов глаз появились две маленькие слезинки. В лужах плескались дети большой тучи, медленно плывущей по небу. Я быстрой походкой направился по дороге, минуя помойку, на ходу поправив кепку с мехом, и втягивая голову в плечи. Далее проследовал через небольшой лесок, пересёк тройку дорог и, перемахнув для скорости через невысокий заборчик школьного участка, оказался на большой асфальтированной площадке перед парадным входом.
Где-то в гуще дворов далеко за забором протяжно подвывала собака. У неё был довольно приятный голос, можно сказать, что мелодичный, с переливами и быстрыми занятными прыжками. Ей обычно в это время вторили ещё парочка собак, но сейчас она была одна, исполняя сольную партию.
По лестнице вверх, сквозь пару дверей и один короткий стеклянный предбанник, мимо охраны и на скамейку у стены. Справа и слева за металлическими решётками в крупную ячейку висели многочисленные вешалки с бумажными наклейками с номерами классов. Каждому своё, хотя порядок соблюдали лишь ученики младших и средних классов, ученики десятых и одиннадцатых – наоборот, вешали, где поближе, да поудобнее. К их числу относился и я, когда в приподнятом настроении зашёл в раздевалку, не переодевая обувь, а только лишь обстучав. Ходить без сменной обуви было строжайше запрещено, нарушитель оставался после занятий драить шваброй весь этаж, на котором он был застукан.
Третий этаж отличается от первых двух тем, что из всех его окон, выходящих во внутренний двор с футбольной и баскетбольной площадками, виден стоящий на огромном железном постаменте самолёт. Это был самый настоящий боевой самолёт, списанный с вооружения, попавший к нам во двор. Конечно, предварительно с него было снято вооружение, двигатель перекочевал в кабинет труда, да и вообще он представлял собой теперь не более чем макет, ибо был пуст внутри.
На третьем этаже располагались кабинеты с экспериментальными установками, стены были окрашены в тёмные цвета, в отличие от нижних этажей, где преобладал светло-коричневый оттенок. Этот этаж мог запираться железными решётчатыми дверьми с лестниц в каждом его крыле, коих всего было два. Здесь было мало народу в коридорах на переменах, в основном этот этаж был отведён старшеклассникам, поэтому здесь было тихо.
Я помню, что, когда был в младших классах, этот этаж казался чем-то недосягаемым, другим миром что ли. Я всегда стремился туда попасть, но всё время что-то удерживало. Позже, повзрослев, эта местность перестала манить своей неприступностью, стало скучно. И вот, прошло ещё несколько лет, и я вообще хожу теперь только сюда, в эту прежде запретную зону. Время меняется, всё меняется, только люди остаются.
Сегодня первыми двумя уроками была химия, а сразу после неё – биология. Так как другой класс в это время проводил химические эксперименты, нас пересадили в класс биологии, где не ставилось экспериментов, но взамен этому на стенах было множество красочных плакатов с видами разнообразных человеческих органов. У стены в стеклянном шкафчике стояли пластиковые макеты этих органов, так что их можно было не только посмотреть, но при желании и пощупать.
Звонок протрещал три минуты назад, это я засёк точно – мои наручные часы были синхронизированы со школьным временем. С этого мгновения время замедлило свой бесконечный полёт, зависнув туманом перед глазами. Учителя всё не было, и это не было чем-то необычным, это было привычно: немногие приходили точно к первому уроку, позволяя себе немного отдохнуть перед рабочим днём. Мы их за это не винили, так как сами брали с них пример.
С громкостью в пару децибел народ обсуждал вчерашний футбол, последние новости и прочую бесполезную, но развлекающую информацию. Иногда, правда, в подобных дискуссиях проскакивало что-то интересное, а впоследствии может и полезное. Скажем, пару дней назад, кто-то обмолвился, что у нас скоро будет новый ученик, а неделю назад прошёл слух, что учитель истории решил увольняться. В некотором роде я его понимаю, он не молодой уже человек, а взялся учить детей. И, если сначала он выглядел бодреньким и умным, то потом осунулся, стал замкнут и молчалив, не выдержал. Впрочем, я эти разговоры всегда слушаю в пол уха, вяло подрёмывая перед уроком. Со мной за партой сидел Вано; я всегда с ним сажусь, не помню уже, почему так случилось, хоть он и пришлый – пришёл к нам в классе седьмом или восьмом. А, в общем, мы сидели за второй партой – здесь класс широкий, поэтому мы садимся поближе к доске, но никогда на первую парту – там только отличники.
