Вадим Сухачевский - Доктор Ф. и другие
Позади стоял собственной персоной Орест Северьянович в почти полном генеральском облачении, если не считать совершенно не уставных домашних тапочек у него на ногах, и молча, только посапывая, довольно сурово смотрел на одеревеневших милиционеров. Меня он взгляда пока что не удостаивал.
Наконец, после затянувшейся на минуту, не меньше, паузы бросил мне:
— Пошли, что ли, малыш. — С этими словами развернулся и вышел из кабинета.
Я, как загипнотизированный, встал и двинулся вслед за ним. Капитан и лейтенант так и остались стоять. Оба не издали ни звука, чтобы мне воспрепятствовать.
И потом, уже в «Мерседесе», дядя всю дорогу до дома только сопел паровозоподобно, явно до поры не желая со мной разговаривать.
2
…какая хула тому, что возвращается на собственный путь?
Из китайской «Книги Перемен»Дядя расхаживал по гостиной. Даже без генеральского мундира и в этих своих домашних тапочках он в сию минуту выглядел достаточно грозно. Я сидел в кресле, понуро опустив голову.
— Позор! — говорил дядя. — Позор, позор, трижды позор! Курам на смех! Племянник Ореста Погремухина бежит сломя голову! И отчего, скажите на милость? Только оттого, что ему что-то показалось странным! Мой племянник позорно бежит, как невежественная бабка при виде паровоза! Смеху подобно! Какое-то немытое чучело, над которым и ребенок бы только посмеялся, способно напугать племянника Ореста Погремухина!.. Ну, что, что такого произошло?!
— Он… летал… — слабо выдавил я, право, уже сомневаясь, что видел это на самом деле.
— Да, летал, — однако с легкостью подтвердил дядя. — Летал! Ну и что ж такого, что летал? Самолет вон тоже летает – от него теперь тоже будешь бегать?
Я уже дошел до той стадии одурения, когда был не в силах сопротивляться. Во всяком случае, последний дядин довод – про самолет – показался мне в тот момент почти убедительным.
— У самолета пропеллеры, — все же тупо возразил я – скорее просто из тяги к пустословию, чем из желания что-то доказать.
На это мое легковесное возражение дядя только руками развел:
— Ну, братец!.. Как ты рассуждать – так ежели к паровозу кобылу не прицепишь, он с места не стронется. Стыдно мне за темность твою! И это племянник Ореста Погремухина! И с такими вот заскорузлыми мозгами ты, братец, Москву покорять вздумал! Да я бы такому пещерному жителю гусей не доверил пасти!.. Пропеллеры!.. Скоро уже наши космические корабли полетят на Сатурн… Это я тебе, понятно, тет-а-тет говорю, — вполголоса добавил он, — не для посторонних, ясное дело, ушей. — И мелодраматически воскликнул: – А этой орясине все еще подавай, понимаете, пропеллеры! Без пропеллеров ему, видите ли, ну никак!
Я попытался как-то возразить, но поперхнулся на полуслове: крыть мне было решительно нечем, все глубже пробирался в душу стыд за мои лежалые, неподатливые на прогресс мозги.
Должно быть, Елизавета Васильевна давно уже неслышно вошла в комнату и слушала наш разговор, стоя у меня за спиной, — неожиданно сзади донесся ее мягкий голос:
— Тебе не кажется, Орест, что ты несправедлив к нашему молодому другу? Ты вспомни свои первые шаги, — наверно, ты тоже не сразу ко всему приспособился. Неужели тебе так трудно вспомнить себя на его месте?
— Ну ты, Лизок, иногда и скажешь… — всерьез огорчился дядя (суровость его мигом опала, как пена на молоке). Он – и я! разве ж тут можно сравнивать? Надо же, в конце концов исторически подходить.
— Разумеется! Я – это другое дело, — насмешливо подхватила Елизавета Васильевна. — Это, конечно, вполне исторический подход. Непобедимая формула! Особенно – если изучать с ее помощью историю человеческого самодовольства.
Дядя, похоже, не на шутку обиделся:
— Тебе, Лизок, лишь бы только уколоть. Между прочим, и вправду ведь – вещи несопоставимые. Тогда времечко-то было, вспомни, — о-го-го! Тогда мы как мыслили? Отсель – досель! От диалектического материализма до исторического. Шаг вправо, шаг влево – огонь! А тут на тебя сходу наваливается такое! Все эти тайны, все эти страсти-мордасти, совершенно не укладывающиеся… — Он осекся, взглянув на меня, и добавил: – А теперь-то что? Тьфу!.. Любую газету открой!.. Говорю ж тебе, дружок, — совершенно не-со-по-ста-ви-мо!..
В эту самую минуту соседняя дверь, ведущая в печально знакомую мне темную комнату, вдруг робко приотворилась, и оттуда вместе с тяжелым запахом берлоги просочился жалобный Афанасиев бас:
— Товарищ енерал, а, товарищ енерал, мочи нэма, мне б тильки по нужди…
— Вот, еще один на мою голову, — проскрежетал дядя. — Одно только и умеешь. Ладно уж, давай, коли не терпится. Да смотри – чтобы без фокусов у меня!
— Якие тут хвокусы… — с мукой простонал Афанасий. Он вынырнул из-за двери и, волоча по полу кальсонные тесемки, засеменил в коридор.
— Наплодилось дураков в мире – а я расхлебывай, — сказал дядя, косым взглядом проводив его. Благодаря верно взятой генеральской ноте, разговор мигом переломился в дядину пользу. Он снисходительно взглянул на меня: – Теперь насчет тебя, братец. Мне б тебя, голубец, в ежовые рукавицы – мигом бы уму-разуму научился. Твое счастье – мне недосуг. Ну да ничего, свет не без добрых людей, а то вон, я гляжу, вымахал ты – верста коломенская, а покамест дурак дураком. — В это мгновение он был уже до такой степени генералом, что даже Елизавета Васильевна только и решилась вопросительно на него взглянуть.
Дядя, однако, не торопился с объяснениями. Он взял пульт телевизора, нажал кнопку, и на экране возникла белоснежная ванная комната. Там перед зеркалом стоял бедняга Афанасий и, не подозревая о встроенной, видимо, где-то в углу телекамере, со скорбным видом отхлебывал из большого флакона одеколон.
— М-да… Работай с такими!.. — только покачал на это головой дядя и перевел взгляд на меня. — Так вот, мы за тебя, братец, возьмемся, — продолжал он. — Завтра же поедешь кой-куда вместе с остолопом этим Афонькой, там из тебя, гладишь, человека сделают.
— Ты что, всерьез это? — решилась наконец спросить Елизавета Васильевна.
— Да уж нашутились, кажись, — отозвался дядя. — Да, да, в самое пекло! Все мы когда-то начинали! — И опять посмотрел на меня: – А Корней Корнеич и не из таких гавриков людей делал! Так что давай-ка ты, брат, готовься, завтра с утра отчаливаешь. Про маршала-то нашего, про Корней Корнеича, небось, слыхал?
— Снегатырева? — удивился я.
— Именно! — подтвердил дядя.
— Но разве он еще… Ему же…
Орест Северьянович не дал мне договорить.
— Живой, живой, — подтвердил он, — покамест не на «Новодевичьем»!.. Оно, правда, девяносто восьмой годок пошел, однако – еще и какой живой! Нам бы всем такими!
— Но ведь у него там сумасшедший дом! — воскликнула Елизавета Васильевна.
При учете того, что пребывание в дядином доме также было вполне чревато дальнейшей отправкой на Канатчикову дачу, при этих ее словах я невольно поежился. К тому же дядя и сам подтвердил:
— Да, обстановочка, взаправду, та еще. Но все же как-никак я рядом, ежели что – подстрахую.
— Нельзя же так сразу, — вступилась было Елизавета Васильевна.
— Ничего, Лизок, — добродушно ответил дядя, — живем-то, чай, тоже сразу, не по кусочкам.
— Но что мне там?.. — встрял было я.
— Все-то ему сразу на тарелочке выложи! — улыбнулся дядя. — Ну-ну, ладно, объясню. Надумал, стало быть, наш Корней Корнеич на старости лет мемуар накропать, чтоб вы, дурачье, имели понятие. Но старик наш, ясно, хоть и в двух академиях обучался а в этих ваших орфоэпиях не силен. По очереди трех писак нанимал – да все народец какой-то попадался мелковатый. Недавно у меня спрашивает: нет ли-де кого на примете, но чтоб не живоглот какой, а чтобы был человек. А как же, говорю, — имеется один человечек. Разумеешь, куда гну?
— Вы думаете… думаете, я – ему?.. — спросил я с сомнением.
— Подойдешь, подойдешь, — ободрил меня дядя. — Я как ему сказал, что ты из моряков – он сразу ухватился: морячков он еще с гражданской уважает… И мой племяш к тому же, как-никак…
— Назови уж главную причину, — вмешалась Елизавета Васильевна. — Видите ли, Сережа, уклад у него в доме… как бы это получше выразиться… довольно-таки специфический. Кроме того, человек он весьма прижимистый, и если вы рассчитываете на какую-нибудь оплату…
— Вот вечно ты… — огорчился дядя. — Ну, положим, порядочки у него в доме, это правда, гм… требуют привычки, слабые душонки, бывает, и не выдерживают. Но мы-то, мы-то – не из пужливых, верно я говорю?.. А насчет Корнеевой скупости – так это, дружок, не права ты, душа у него широкая. Но и то подумать – два зятя, да сыновья с невестками, да внуки, да правнуки, всем отстегни. Да еще инфляцию прими в расчет – эвон какая! А эти щелкоперы – они ж слупят и с живого, и с мертвого. Сколько за работу заламывали – стыдно сказать!.. Расстались, короче говоря, не по-доброму, тут скрывать не буду…
