Игорь Николаев - Железный ветер
— Спасибо, сын, спасибо, — Савелий Сергеевич так же крепко сжал сына в объятиях, все еще не по возрасту крепких. — Мне тебя не хватало.
Он решительно отстранил младшего и с пару мгновений всматривался в лицо сына. Казалось, только вчера держал на руках крошечный сверток со слабо плачущим младенцем. Но это было тридцать лет назад, и теперь сын — капитан воздушного десанта Империи, элита вооруженных сил, боевой офицер, который никогда не рассказывает, чем занимался на службе и не имеет права хранить дома награды, а это о многом говорит понимающему человеку.
И пусть все корабли сгорят, деньги обесценятся, и океан обмелеет, у него есть сын, которым можно и нужно гордиться, а значит, жизнь уже прожита не зря.
За окном, в темном небе прошелестел моторами, мигая посадочными огнями гироплан.
— Я пойду, — решительно сказал Савелий Сергеевич, — не провожай, не люблю я этого.
— Я помню, — в тон ему отозвался сын, — иди.
Виктор стоял у окна и смотрел, как высокая, подтянутая фигура отца прошла по едва освещенной дорожке, в плаще и с чемоданчиком в руках, к калитке.
Отец, папа, милый и родной человек. Тот, кто не бросил сына, болезненного и слабого, переболевшего всеми мыслимыми детскими болезнями. Тот, кто всегда находил время и любовь для мальчика, подростка, юноши
Я тебя жду, — тихо, одними губами сказал он, — Возвращайся скорее из своей «молчащей Исландии».
Глава 3. Прерванный отдых
Старею, подумал Гордей Лимасов перед зеркалом, насупив брови. Повернулся к гладкой зеркальной поверхности левой щекой, провел ладонью по намечавшейся щетине. Затем повторил те же действия с правой половиной лица. Бриться, как всегда, не хотелось, и Гордей в который раз задумался, а не отпустить ли ему бороду?
С вздохом он раскрыл бритву, проверил остроту лезвия подушечкой большого пальца и начал священнодействовать над кисточкой и пеной. Все эти современные пасты, растворяющие щетину, здорово раздражали лицо, а от обычных бритв кожа еще и облезала как после обморожения. Впору было задуматься над процедурой длительной депиляции, но с его точки зрения это было как то… не по мужски.
Разогретое под струей горячей воды лезвие скользило легко и почти незаметно, оставляя за собой младенчески-розовую кожу без единого волоска. Нелюбимая, но привычная процедура успокаивала.
Лимасову было тревожно и непривычно. Непривычно оттого, что впервые за четыре года время близится к десяти утра, а он не на службе. Гордей настолько привык к ежедневной рутине, что сам факт отдыха воспринимал как явление необычное и в чем-то даже подозрительное. Несмотря на то, что внеплановый отпуск, взятый им по настоянию начальства, длился уже третий день, он никак не мог привыкнуть к новому распорядку. Точнее, к полному отсутствию распорядка.
Протирая лицо душистыми салфетками из саморазогревающегося контейнера с вездесущей маркой «парфюм от Котляровского» он привычно еще раз прокрутил в голове события предшествующей недели. Вызов в начальственный кабинет, развернутый доклад по «Исследованию» и текущим делам, далее как обычно, предельно краткое и деловое обсуждение. А затем неожиданное предложение наконец то отдохнуть. Причем сделанное таким тоном, который проигнорировать никак нельзя. Он и не игнорировал, просто заказав секретарю «организовать что-нибудь». Даже не понадобилось как-то особенно перепланировать дела, Лимасов гордился, что в его конторе все работает как часы.
Словно отзываясь на его мысли, в зале гостиничного номера мелодично пропел именной «брегет» с дарственной надписью Самодержца — самая ценная вещь, что принадлежала Лимасову. Награда редкая и бесценная, не просто часы с рядовой штампованной надписью, а именной хронометр с ручной гравировкой.
Десять часов, время утреннего доклада. Но доклад сделает его первый заместитель, так же как вчера, позавчера, так же завтра и еще три дня подряд. Его же дело — выполнять указание вышестоящей инстанции и предаваться отдыху.
— Дорогой, время завтрака, — пропел из спальни женский голос, приятный и слегка тягучий, томный. Как «Сироп-экстра» Шустова, что добывается из особых глубоководных водорослей с непроизносимым названием. Стоит безумных денег, употребляется буквально «на кончик языка», потому что стоит хоть в малости не рассчитать дозу и божественный аромат будет забит приторной сладостью, как у дешевой патоки.
— Иду, — отозвался он, снимая последнюю салфетку, придирчиво взглянул в зеркальную гладь еще раз. Из сверкающего под яркой лампой зеркала на него смотрел мужчина между сорока и пятьюдесятью, мощного сложения, но с несколько грузноватой фигурой начинающей расплываться от долгой кабинетной работы. Щеки слегка обвисли, умные глаза по-поросячьи спрятались в узкие щели между надбровными дугами и мешками нижних век.
Лимасов прижался лбом к прохладной поверхности зеркала, стиснул ладонями края изящного умывальника стилизованного под раковину какого-то экзотического моллюска. Сжал зубы и усилием воли постарался выбросить из головы ростки неуверенности.
У меня все хорошо, моя карьера безоблачна, я ценим Самим, еще далеко не стар и относительно здоров, насколько это возможно с моей работой и образом жизни. Мой отдых вполне неплох, и я знаю, что в мое отсутствие все будет идти заведенным порядком.
Но почему мне так тревожно?..
— Иду, — повторил он.
Накинув вышитый халат на голое тело, Лимасов вышел в зал, поводя широкими плечами — халат был самую малость тесноват для его габаритов гиревика-призера. Большая комната обставленная в бежево-кофейных тонах располагалась на углу гостиницы и давала отменный обзор сразу на сто восемьдесят градусов, открывая панораму чуда природы и человеческого гения.
Еще десять лет назад Малореченское было небольшим городком на побережье Черного моря, самодостаточным и в общем бесперспективным с точки зрения настоящих денежных мешков. Здесь не было ни близлежащих торговых путей, ни больших морских промыслов, ни особых достопримечательностей. Только невысокие горы, много зелени, воды, солнца и чистого воздуха, но этого добра в мире вполне хватало. Что взбрело в голову старику Корсакову теперь уже, наверное, никто не скажет. Но неожиданно для семьи, директората и акционеров восьмидесятилетний старик, миллионщик и патриарх старшей ветви Демидовых-Корсаковых решил прибавить к традиционным занятиям семьи еще и курортное дело. Подобно своему старому товарищу и учителю, покойному министру коммуникаций и индустриального планирования Ульянову, он изрек, что «здесь будет город-сад»[5], и на месте тридцатитысячного поселения вырос курортный комплекс мирового уровня со всей необходимой атрибутикой включая собственный авиапорт.
«Чудит старик», говорили скептики, акционеры требовали ревизии и смены руководства. А затем в один прекрасный день Его Императорское Величество, устав от трудов праведных на благо державы и ее многонационального народа изволили посетить новый курорт и остаться на нем на целых три дня. Константин Второй поднимался в небо на дирижабле обозрения, спускался в глубины на круизной субмарине и даже отобедал в подводном ресторане под невидимой защитой двухсотметровой сферы из армостекла. Небрежные каракули императора стали первой росписью в книге посетителей, а Малореченское — первым курортом страны. И если в начале строительства проекту предрекали скорый и неминуемый крах, то ныне это было модное место отдыха сливок общества, Малореченскому смело пророчили славу таких монстров как испанская Валенсия, Гавана или вольный Барнумбург.
Выйдя на лоджию, Лимасов расслабленно положил широкие ладони на полированные поручни, осматривая пейзаж и планируя, чем заняться сегодня. Яркое солнце заставляло щуриться, но идти за солнцезащитными очками было откровенно лениво.
Анна вышла к нему, невесомыми шагами, красное платье-сари легко ниспадало вдоль ее фигуры, слегка колеблемое ветерком с моря. Она протянула ему стакан до краев наполненный чем-то оранжевым, словно солнце искупало свой лучик в цветном стекле с соломинкой.
— А ты? — спросил Лимасов, с удовольствием потягивая напиток, какой-то непонятный сок со специфическим кисло-сладким привкусом.
Вместо ответа она провела ладонью по его груди, длинные тонкие пальцы скользили по ткани «под шкуру ската», чувственно подрагивая.
— Идем завтракать, — с этими словами она улыбнулась и покинула лоджию, тяжелая копна угольно-черных волос покачивалась в такт ее шагам.
Лимасов чертыхнулся про себя. Конечно, на дворе конец пятидесятых, время раскованности и эмансипации, женщина вполне может выйти на улицу в платье немногим выше колен и даже принять подарок не от жениха или обрученного. И все же раскованность и непосредственность его новой, скажем так, знакомой, все равно достаточно регулярно ставили его в тупик. С другой стороны, так было гораздо интереснее.
