Алекс Гарридо - Любимая игрушка судьбы
Испугавшись, евнух стал брызгать на лицо и грудь Акамие водой из кувшина и обмахивать мальчика платком. Распахнув все, что можно было распахнуть в кибитке, дул в лицо ему, пока не раскрылись помутневшие глаза. А тогда вознес хвалу своей судьбе, избавившей его от жестокой казни, и со всей возможной заботливостью устроил Акамие у края повозки, и поил разведенным вином.
Тяжелые сны измучили Акамие в ту ночь, но утро принесло радость: необъятный простор был виден из-за полога — и ставшие близкими горы, и огромное небо, какого не увидишь из узкого окна или из ограниченного высокими стенами дворика. И на все смотрел Акамие ненасытными глазами, и бормотал, и вскрикивал, и смеялся, так что евнух стал беспокоиться за его разум.
Все, все хотел видеть Акамие и не отрывался от щели в пологе, и часто глаза его замечали белые платки на блестящих шлемах.
Повелитель и его свита прошли в Долину Воинов широким ущельем вдоль быстро несущей с гор ещемутную воду реки, и снова взревели трубы и загрохотали барабаны, и приветственные крики оглашали долину, бесконечно отражаясь от окружающих ее гор. Снова блистало оружие, и воинственно бренчала сбруя, и вертелись перед глазами яркие краски. Но Акамие уже начал осваиваться с этим миром, и обилие впечатлений не приводило его в изнеможение.
Трава в долине была начисто вытоптана. Заливисто ржали кони, мешая с пылью высохшие корни. Звенели и визжали мечи на точилах, стучало и звенело там, где поднимался дым над походными кузницами. В больших котлах булькало и причмокивало густое варево из бобов, в которое щедро добавляли мясо горных баранов и коз.
Тяжелый и острый запах густо стоял в долине: пота, раскаленного железа, пряностей, навоза и крови. Дым поднимался над долиной, как над котлом клубится пар. Все новые и новые отряды скатывались с перевалов и занимали заранее отведенные места.
Деятельными, без суматохи и излишней спешки, были дни до выступления войска в поход — для всех, кроме Акамие. Ему, праздно заточенному в шатре, окруженном молчаливой и грозной стражей, жизнь в военном лагере показалась еще более однообразной и скучной, чем на ночной половине дворца. Однообразный, постоянный шум снаружи, духота в наглухо закрытом шатре, пространство, гораздо меньшее, чем то, которым он располагал во дворце, тоскливая праздность постороннего среди напряженного кипения жизни…
Прежде Акамие никогда не хватало времени, чтобы всласть начитаться, — теперь, за неимением другого занятия, драгоценные свитки скоро стали ему ненавистны, вызывая тяжесть в голове и тупую усталость души.
Изнемогая от скуки, он покинул опостылевший шатер и снова занял место в повозке в день выступления войска. Расшитые подушки, набитые кусочками беличьих шкурок и пухом заморской птицы, превосходящей ростом человека и не имеющей крыльев, уже нещадно намяли бока, Акамие уныло вертелся и беспрестанно заставлял рабов переворачивать и перекладывать их.
Волы не могли угнаться за конным войском, ровной рысью уходившим вперед в просторную гладкую степь, оставляя за собой широкую дорогу вытоптанной земли. Только отряд стражи неизменно охранял повозку. Царь, обремененный немалыми заботами, видно, забыл о прихваченном с собой наложнике. Обоза не следовало за войском: холеные кони были в силах унести всадника, оружие и снаряжение, запас провизии и овса и бежать с таким грузом целый день, почти не утомляясь. Чистокровные бахаресай и хайриши, выведенные для пустыни и набегов, они могли мириться со скудным кормом и мало пили во время длительных переходов по степям. И каждый воин умел позаботиться о своем коне и оружии, а отряды охотников всегда доставляли свежее мясо. Шатры везли на легких повозках, запряженных четверками мулов.
Так и случилось, что пыль, поднятая копытами боевых коней, оседала у самого горизонта красными от заходящего солнца клубами, указывая направление завтрашнего пути, когда, покинув вытоптанный след, белая повозка остановилась среди серебряной травы. Здесь можно было пустить пастись волов и лошадей стражи. Воины первым делом принялись расседлывать коней, обтирать и осматривать их ноги и спины, смазывать обнаруженные царапины целебными бальзамами, неизменно возимыми с собой.
Нечего было и думать об охоте в этой местности, где вся дичь была распугана прошедшим впереди войском. Довольствовались испеченными на углях лепешками и фасолевым фулом, щедро приправленным чесноком, кунжутом и тмином.
Костры вокруг повозки золотом цвели в темноте. Воины, откинув за плечи концы головных платков, наклонялись над мисками, наполненными остро пахнущей кашицей, и зачерпывали ее свернутыми в кулечек кусками лепешки. Трое евнухов, сопровождавших Акамие, сидели в стороне от воинов, у своего костра.
Лежа у откинутого полога, поначалу безучастно глядя на огни, отгородившие повозку от ночи и степи, Акамие чувствовал, как в нем поднимается неудержимая волна, заставляя сердце биться гулко, холодя дыхание, лишая привычного покорного чужой воле спокойствия, позволявшего любое происходящее с ним воспринимать как единственно возможное, и не прекословить, и не сопротивляться. Вокруг и внутри ширилась тянущая пустота, мешала дышать, беспокоила. Она была похожа на то чувство, которое бывает, когда стоишь на качелях, и доска из высшей точки пускается вниз. Если в этот момент не толкнуть ее, упруго разгибая колени, в груди разверзается пустота и в нее валится все нутро. И как на качелях, Акамие испытывал потребность заполнить эту пустоту движением, усилием — собственным своим, самочинным.
Он пошарил вокруг и под подушкой нащупал край покрывала. Завернувшись в него с головой, Акамие перелез через бортик и осторожно стал на землю. Трава под босыми ногами была прохладной и влажной, но надломленные стебли покалывали изнеженную кожу. Акамие подтянулся и неловко повис животом на краю повозки, разыскивая наощупь парчовые туфли, которые должны были где-то валяться. Наконец он выбросил их, одну за другой, наружу и подвинул к краю поднос с лепешками и миской фула.
Обуться, поправить покрывало и взять в руки поднос было делом считанных мговений, но Акамие не представлял себе, что делать дальше.
Устроиться с подносом под повозкой — но стоило ли покидать ее ради столь жалкого подобия свободы? Сквозь перекрещенные нити покрывала яркими и манящими светочами виделись костры. Евнухи располагались слева. Акамие невольно глубоко вздохнул — грудь широко раздалась, наполненная опьяняющим воздухом. Страха и не было, только дрожь пробегала по плечам. Опьяненный собственной дерзостью, покоряясь необъяснимому порыву, Акамие направился прямо к костру, окруженному воинами.
Шорох его шагов, доносившихся изнутри маленького лагеря, никого не встревожил. Черное покрывало не выдало его, когда он остановился, немного не дойдя до костра, еще в темноте, прислушиваясь к разговору.
Широкоплечий стражник со шрамом через левую щеку, в красно-зеленом платке и малиновом кафтане, настаивал на том, чтобы еще до конца ночи послать гонца вслед ушедшему войску — известить царя о создавшемся немыслимом положении и испросить повелений.
Другой воин поддерживал его:
— Воевать хочу, врага сечь, добычу добывать, а не таскаться по степи за покрывалом.
Оба они обращались к темнолицему худому воину, голова которого была покрыта черным платком. Тот молчал, бесстрастно глядя в огонь, лишь неодобрительно сжал губы. Никто больше не произнес ни слова.
Акамие боялся теперь, но только одного: что сейчас отступит, повернет назад, вернется в повозку. Дважды ему не решиться на такое — никогда, он знал. И он шагнул вперед, шагнул еще раз и еще, холодея перед неизбежным, хоть и не представлял себе, каково оно.
Оказавшись за спиной стражников, он носком туфли осторожно подтолкнул в бок ближайшего. Тот подвинулся, думая, что места у костра просит его товарищ, ходивший глянуть лошадей. Но пять пар глаз, направленных на пришедшего, округлились и застыли.
Акамие угадал, что малейшее колебание погубит его. Не торопясь он опустился на освободившееся место, поставил перед собой поднос и закинул край покрывала так, чтобы оно косо нависало надо лбом, скрывая лицо сверху и по бокам. Отломив от лепешки четвертушку, Акамие согнул ее совочком и погрузил в миску.
— Да насытятся путники, — негромко сказал он, как велит обычай, поднося лепешку ко рту. И откусил. И принялся жевать.
Мужчины застыли, не шелохнувшись. Происходило неслыханное: те, что под покрывалом, не сидели с воинами, не ели в присутствии посторонних, откинув тяжелый шелк с лица. Закон и обычай явно нарушались, но так, что никто не знал, чем этому воспрепятствовать. Если бы тот, что под покрывалом, кинулся в степь — мгновенно рванулась бы следом погоня, повалили, прижали бы к земле, связанного бросили бы в повозку, предоставив евнухам решать: наказать ли виновного немедля или доставить на суд и расправук царю. Если бы Акамие сбросил покрывало совсем — повалились бы наземь, закрыв глаза, призывая евнуха навести порядок при помощи увещеваний или плети.
