София Мак-Дугалл - Граждане Рима
Угрызения совести были в нем сильны и нелепы: Сулиен не сомневался, что сестра будет ненавидеть его всю оставшуюся жизнь. Трагедия! Сестра мутузила его, но он продолжал извиняться, пока не расплакался сильнее, чем она. Ладно, прощаю, сказала она наконец, но он понимал, что это просто для того, чтобы он перестал реветь, поэтому не останавливался, пока она не начала снова бить его и не расквасила ему нос. Это показалось Сулиену глубоко несправедливым, и его жажда прощения заметно поубавилась. Они потопали наверх вместе, молчаливые и расстроенные. Затем память снова давала сбой, но он помнил, как старался смыть кровь с ее волос, пока мать или старик не заметят этого, как глядел на края раны у нее на голове и чувствовал странную уверенность, что может соединить их вот прямо сейчас.
Только долгое время спустя, когда он жил с Катавинием и его семьей, Сулиен понял, что старик, наверное, был не только хозяином его матери, но и его отцом. Им овладело легкое отвращение, потому что мать была такой молодой, а мужчина таким старым, однако он не мог подобрать более убедительного объяснения. Хотя старик относился к Сулиену и сестре равнодушно или, по крайней мере, не терпел, когда ему досаждали, Сулиен и не думал упрекать его. Точно так же не ломал себе голову, как мог бы сделать другой ребенок, над тем, что это отсутствие любви означает: может быть, с ним самим что-то не так? Он-то знал, что с ним все в порядке. Но и это время стало далеким и смутно различимым.
Что произошло потом? Он знал, но не мог вспомнить. Однажды утром с мужчиной, отцом Сулиена (хотя слово это ровным счетом ничего для него не значило), случился удар. Он умер не сразу, и поначалу в их жизнях мало что изменилось, не считая того, что Сулиен с сестрой уже не должны были так осторожничать, стараясь не попадаться старику на глаза, а мать их выглядела как никогда встревоженной. Но он все же умер, и какое-то время они оставались в доме, прибирая его, упаковывая и отправляя вещи, но теперь дом — вместе с ними — уже принадлежал кому-то другому. Однако это продлилось недолго, потому что у въехавшей в дом семьи уже были свои рабы и она не могла содержать еще троих. Кроме того, для них не нашлось места. Мать перевезла его с сестрой в комнаты при харчевне на Эпидиан-стрит и представила человеку по имени Руфий, от которого в памяти у Сулиена сохранились только рот и борода. Мать Сулиена слонялась где-то несколько часов, пока Руфий показывал им их спальню и кухню и учил, как пользоваться посудомойкой. Но потом мать уехала. Видимо, новая семья в конце концов решила оставить ее.
Сначала мать навещала их. Вероятно, она приезжала довольно часто, хотя он не помнил точно; может быть, вначале каждую неделю, затем каждый месяц… для детей время течет намного медленнее. Вероятно, всякий раз, когда она приезжала, они плакали и умоляли взять их домой, поэтому наконец она перестала появляться. Сулиен с сестрой протирали столы и мыли тарелки и были очень несчастливы. Сулиен рисовал себе все происходящее и жалел себя, молодого, как мог бы пожалеть персонажа какой-нибудь истории, но уже не отличал картины, которые рисовала ему память, от воображаемых. А дальше и воображение отказывалось работать. Дальше простиралось белое пятно, ледник памяти, который он и не пытался пересечь. Где-то в этой белизне потерялась и сестра — ее продали, она уехала. Вероятно, с самого первого дня, проведенного без сестры, Сулиен не желал ничего знать о том, как это случилось. Какой толк был цепляться за то, что она делала, когда он в последний раз видел ее, или вспоминать, какие последние слова она ему сказала. Он не хотел скучать по ней; он хотел вернуть ее. Однажды он сможет это сделать. Если придется подождать — что ж, он подождет. Решив так, он позволил пластам веры расти и затвердевать вокруг своего решения, пока вера не превратилась в уверенность, сияющую и безупречную, как набожность, как жемчужина.
Первым делом надо было выждать удобный момент, чтобы покинуть харчевню. Не то чтобы Сулиен строил какие-то определенные планы, но он готовился.
В подготовку входило и нечто, что скорее походило для Сулиена на воспоминание о воспоминании, чем на что-то реальное.
Как-то поздно вечером, ему было тогда около десяти, стоя возле посудомойки и погрузив руки по локоть в теплую воду, он провел опыт. Нимало об этом не думая, как если бы все время собирался сделать это, он вытащил нож — короткий острый ножичек, которым они резали морковку, — из воды, лениво приставил его острие к тыльной стороне руки и слегка нажал. Кровь бурно хлынула в воду, и руку Сулиена словно обожгло искрой боли. Сулиен завороженно смотрел на кровь, как если бы это было самое прекрасное, что он когда-либо видел. Но то, что он сделал, поразило его, как будто руки действовали сами по себе. Он вовсе не хотел себя ранить. И все же, хотя порез был неглубоким, он оставался маленьким мальчиком, и боль была достаточно сильной, чтобы заставить его расплакаться. Но шок прошел почти мгновенно, потому что в конечном счете было вполне очевидно, зачем он это сделал. Конечно же, он стремился совсем не к тому, чтобы причинить себе боль. Это было испытание.
Затем он быстро вытащил руку из воды и безнадежно испачкал полотенце, вытирая кровь. Затем он накрыл порез большим пальцем. Хотя водянистая струйка крови текла из-под пальца, Сулиен не замечал ее. Глаза его были закрыты, и он чувствовал, как сжимается, уходя в себя, пока все его существо не устремилось на порезанный участок кожи и ткани под ней. Было похоже, как будто он внезапно перенесся в какой-то странный, лихорадочно бурлящий город, где все вокруг было ярким, и громким, и летучим, хотя он и знал каждого из жителей этого города, каждую его улочку. Он видел все с безупречной точностью: каждый капилляр, негодующий и преданный, но по-прежнему прекрасный. Неужели это так сложно поправить?
Когда он отнял большой палец, порез, разумеется, не исчез. Но теперь это был всего лишь тонкий шрам с капельками идеально свернувшейся крови, почти не болящий. Сулиен ничуть не удивился.
Итак, теперь ему оставалось только ждать подходящего случая проделать это снова, как положено. И возможность представилась однажды днем, когда Руфий ужасно ошпарился, пролив кипящее молоко себе на руку на глазах у всех клиентов. Прежде чем он бросился за холодной водой, даже прежде чем он успел свирепо зарычать и выругаться, Сулиен стал оттягивать жар от его кожи и успокаивать взъярившиеся нервы.
Он повторял этот трюк дважды, трижды, пока удивление не достигло необходимой отметки и Руфий был в состоянии продать его за любую цену. Но пока врачи, аристократы и богатые бизнесмены дрались из-за него, Сулиен знал, что сам сможет выбрать нового хозяина. Когда ему не нравился взгляд или голос последнего богатого посетителя харчевни, он просто отказывался демонстрировать свое искусство. Он глядел на синяк, волдырь или серое, больное лицо перед собой так, словно это кирпич или кусок бетона и не имеет к нему никакого отношения. За это Руфий поколачивал его, но недостаточно сильно, чтобы заставить Сулиена передумать.
Сулиен не мог забыть это окончательно, равно как и никогда не мог прямо взглянуть в лицо тому факту, что тот, первый, подходящий ожог не был чистой случайностью. Он стоял рядом с Руфием как раз в тот момент, когда закипевшее молоко стало убегать, и вдруг пошатнулся и толкнул своего хозяина. Он не держал свое знание при себе, как что-то опасно горячее. Он знал, что ненавидит Руфия, и не особенно винил бы себя за то, что хочет причинить ему вред, но действовал он не из ненависти. Ему не нравилось думать о себе как о человеке, который способен хладнокровно ранить другого, потому что это часть его стратегии. Мысль о ранах, к которым он отказался прикоснуться, тоже беспокоила его.
Когда в харчевню пришел Катавиний, он не притащил с собой какого-нибудь увечного и не стал ждать, пока Сулиен докажет, на что способен. Вместо этого он уговорил Руфия оставить их наедине, что уже было хорошим началом. Сулиен осторожно посмотрел на него. Катавиний сел за один из длинных столов (заведение было закрыто для клиентов с тех пор, как вокруг Сулиена разгорелась аукционная война). Сулиен видел, что Катавиний хочет, чтобы он сел напротив, и первым его побуждением было так и сделать, но он продолжал стоять. Он уже научился осмотрительности, хотя от природы она не была ему свойственна. Катавиний был врачом — знаменитым хирургом, хотя в тот момент Сулиен еще не знал этого. Ему было немного за пятьдесят, это был дородный, невысокого роста человек с копной белокурых волос, рано поседевших и приобретших некрасивый желтый, как масло, оттенок. Из-за элегантных очков в серебряной оправе глядели большие, как у младенца, ярко-голубые глаза.
«Как ты это делаешь?» — наконец спросил Катавиний просто.
Вокруг дара Сулиена поднялся такой ажиотаж, что никто прежде не задавал ему подобного вопроса. Руфий говорил перспективным покупателям, что в Сулиена вселился доброжелательный, но непредсказуемый бес (что объясняло случаи, когда тот отказывался показывать свои необычные способности); иногда же говорил, что его вдохновляет Аполлон или Асклепий. В понимании Сулиена любое из этих объяснений могло показаться правдой — откуда знать, что чувствуешь в таких случаях? Но теперь его ошеломило неожиданно сильное желание объяснить странный, месмерический процесс, при котором зрение и осязание, казалось, сливаются в единое чувство, увлекающее его в мир замысловатой красоты.
