Вильгельм Зон - Окончательная реальность
Мы вернулись в кабинет.
Ермаков порылся в столе и вытащил из ящика картонную папку с матерчатыми завязками. Покопавшись еще немного, он протянул мне пожелтевший листок с аккуратно оторванным верхом. Ровным характерным мужским почерком на нем было написано:
«Уважаемый тов. Ермаков!
Мне необходимо получить от Вас некоторые дополнительные сведения относительно эпохи 1919 года. Надеюсь, что Вы не откажете мне в любезности сообщить эти сведения с приездом моим из Москвы. Полагаю быть у Вас в мае-июне с.г. Сведения эти касаются мелочей восстания Верхне-Донского. Сообщите письменно по адресу – Каргинская, в какое время удобнее будет приехать к Вам? Не намечается ли в этих м-цах у Вас длительной отлучки?
С прив. М. Шолохов».
Письмо было датировано 6 апреля 1926 года.
– Отец встречался с Шолоховым в течение 26-го года. А потом, на самом деле, оказался в длительной отлучке. Его арестовали вскоре после того, как он пооткровенничал о своих геройствах с этим юнцом. Где он скитался почти семнадцать лет, никто не знает. Наотрез отказывался об этом говорить, но Шолохова не любил. Рассказывал, что тот сдал его ГПУ. Может, из-за того, что не любил, а может, и правда, но отец утверждал, что никаким прототипом не был. «Так, – говорил, – взял писака кое-какие факты из служивой биографии».
– Про матросов, например?
– Да, про матросов. А что ты хочешь, свирепые были времена.
Ермаков перекрестился.
– Вообще отец считал, что не мог Шолохов этот роман сам осилить. Говорил, что, когда с ним общался, видел кучу черновиков. Откуда у двадцатидвухлетнего пацана столько материала о годах, когда он мальцом бегал?
– Ну, собирал по людям, наверное.
– Может, и собирал, только больно много-то по людям не соберешь. Отец говорил, что факты в книге интересные, кое-какие даже ему не известные, а Шолохову и подавно не должны быть известны. Кроме того, считал, что путается писатель в этих фактах. Так и говорил: «Блукает он в трех соснах. Верхне-Донское вешенское восстание перепутал с устьхопёрским, войскового старшины Голубинцева…»
«Откуда он все так хорошо знает и помнит наизусть?» – подумал я. Словно прочитав мои мысли, Ермаков продолжал:
– Интересовался я раньше историей нашей, донской. Тоже отца все расспрашивал, что да как. А помер Краснов, забросил это все.
– Почему?
– Какой смысл? Кончилась донская история. Пока Краснов был жив, была надежда, а как закрепились эти солдафоны немецкие, готы, блядь, всё – кончилась. Ну ладно, вернемся к нашим баранам.
– К рысакам, вы хотели сказать.
– Нет, к баранам. Рысаки что? Бегут в свои секунды. Нас с тобой интересуют бараны, которые деньги последние на них ставят. Нет баранов, нет кассы. Я сосредоточился.
– Значит так, программку будешь получать у привратника нашего, Сашки лупоглазого. На черном ходе, вечером в четверг и с утра пораньше в воскресенье. У него же деньги. В среду играешь на свои и без подсказок, – надеюсь, будешь проигрывать. Но играть обязательно, чтобы другие видели, что ты хоть иногда засаживаешь и ни хрена не понимаешь. Расчет по понедельникам, в ресторане «Метрополь».
* * *Прошла зима, настало лето. Дела мои пошли в гору. За полгода игры я превратился в богатого по западным меркам человека. Многое стало доступно. И отличный шотландский виски из валютного отдела «Елисеевского», и билеты на лучшие места в театр «Современник», и магнитофон – японский «Сони», а не какой-нибудь немецкий «Грюндик». Крутя на этом самом «Сони» записи Высоцкого, восходящей звезды восточно-московского театра и кино, хотелось хоть на денек попасть за Стену. Поближе к тому пронзительному, свободному миру, о котором пел его хриплый голос, и подальше от наших собственных, заунывных арбатских баллад в исполнении Окуджавы. В начале лета прошел слух, что вскоре в Восточной Москве состоится семиотический конгресс и вроде бы выделены квоты на поездку. В лаборатории начался переполох. Говорили, что, конечно, поедет руководство, но, дескать, принято решение послать еще пару молодых сотрудников.
– Евреев не пошлют, – сказал Якобсон.
– А что такое – молодой? – спросил Ловцов. – Мне вот тридцать пять. Я молодой или нет? Кнорозов предложил кинуть жребий.
– А что толку, – возразил Шаумян, – решать всё одно будут в сто девятой комнате.
Бондаренко очень хотел ехать. Он отвел меня в сторонку и сказал:
– Шаумян прав. Все решать будет Иванов – бледная моль из сто девятого.
Бондаренко стеснительно улыбнулся и нежно обнял меня за талию.
– Вильгельм, надо дать.
– Чего? – не понял я.
– Надо дать денег. У тебя же есть деньги? Давай деньги, а я поговорю с Ивановым.
Я задумался. Действительно, почему бы не дать денег за такую чудесную поездку, тем более что невыносимый труд договариваться с гнидой Ивановым возьмет на себя товарищ.
Разговор с Ивановым состоялся на следующий день и прошел успешно. Направление на конгресс обошлось мне в полторы тысячи рублей и литровую бутылку виски. Вполне нормальная плата за две визы в Восточную столицу.
К моему удивлению и радости, особых кривотолков в лаборатории не возникло. Все-таки интеллигентные люди не завистливы.
* * *Чемодан купила мне Лия специально для поездки. Простой, дешевый чемодан из Мосторга. В него уложили шмотки на смену, литературоведческие труды Вассертрума на дорогу, пару батонов копченой колбасы на всякий случай, традиционные сувениры для подарков и полторы тысячи восточных рублей, тщательно спрятанные в китайский термос. Валюту Михаил Абрамович купил по курсу один к десяти у фарцовщика с художественной фамилией Рокотов. Ермаков попросил меня выбрать новый «Москвич ГТО», на который он положил свой хищный глаз, и внести аванс перегонщикам.
«А если деньги конфискуют на границе, мне с вами вовек не расплатиться», – скулил я, не желая связываться с валютой. «Не волнуйся, Вильгельм, тебе – доверяю. Ты же меня обманывать не станешь? Если действительно конфискуют – мои убытки».
Обманывать Михаила Абрамовича на самом деле смысла не было. Себе дороже могло выйти.
Ранним субботним июльским утром я простился с Лией и, выйдя из дома, направился к метро.
Доехав до «Крымской», перешел на красную линию, где в центре зала меня поджидал Бондаренко. Он вырядился в излишне длинный черный пиджак, подозрительно напоминавший лапсердак, за плечами – небольшой туристский рюкзачок. Веселый и возбужденный, он всю дорогу забавлял меня неправдоподобными рассказами.
От «Крымской» всего девять остановок до границы. «Пушкинский музей», «Библиотека», «Охотный Ряд», «Лубянка», «Чистые пруды», «Лермонтовская», «Вокзальная», «Немецкая слобода», «Сокольники» – последняя станция Западной России. – Поезд дальше не пойдет, просьба освободить вагоны, – объявил механический голос, и немногочисленные пассажиры торопливо вывалились на перрон. Большинство направилось к выходу.
Я волновался. То ли меня все-таки беспокоила валюта в термосе, то ли что-то еще, но ощущения были, как в детстве перед прививкой в поликлинике. Очень хотелось развернуться и по лестнице в центре зала выйти в город, отправиться вместе с другими пить пиво или играть в волейбол, наслаждаясь чистым воздухом парка «Сокольники».
Несколько шагов вперед по ходу поезда – и мы в хвосте короткой очереди к стеклянной будке пограничника. На ограждении две таблички – «Российская Демократическая Республика» и «Федеративная Республика Россия».
Проталкиваю документы в окошко. Хмурый офицер несколько секунд листает паспорт. – Цель вашей поездки?
– Научная конференция.
– Что-нибудь запрещенное везете?
– Нет. Он смотрит в глаза и ставит штамп.
– Вот мы и на Востоке. Чувствуешь воздух свободы? – спрашивает Бондаренко. Я молчу, вглядываясь в темный туннель, ведущий к другой России. Мы ждем. Мимо проходят поезда, возвращающиеся на Запад.
Умберто
Милан. 1976. 21 июня. День летнего солнцестояния. Продолжительность светового дня 17 часов
– История началась в Милане… – Умберто не закончил начатой фразы и бросился навстречу пожилому господину.
– Боже мой, Макс! Какими судьбами? Приятно видеть вас в Италии!
– Если не затруднит, называйте меня синьор Больцано. Я здесь с неофициальным визитом. И прошу: не надо так шуметь! – господин поморщился. – Скажите лучше, где здесь можно перекусить?
Ресторан «Дондолино» – уютное местечко. В углу – большой портрет Муссолини. На нем дуче еще молод и изображен в военной форме, на голове пилотка, губы поджаты, взгляд прямой и жесткий.
– Смотрите, какой красавец – похож на американского генерала, – Умберто пытался казаться веселым.
– Не удивительно, это копия иллюстрации с обложки «Time» 1943 года. Чувствуете стиль, дружище? Мне кажется, ваше призвание все-таки искусство или хотя бы искусствознание.
– Я люблю литературу.
– Об этом и поговорим. Чуть позже…
