Елена Хаецкая - Вавилонские хроники
– Так ведь эти, которые в телевизоре, то же самое говорят. Научная эта…
– Методика, – машинально подсказал я.
– И древнее все… Смерть какое древнее… А на вас порчу навели, господин, все приметы налицо, как говорится, очевидно безоружным глазом… С лица бледный, спите плохо, беспокойно… Раздражительны, быстро утомляетесь… Вчерась по морде меня просто так заехали, для душевного расслабления – думаете, я не понимаю? У нас на руднике, еще в Свинцовом, был один варнак, его туда для наказания сослали, – он говорил: бывало, такая тоска накатит, пойдешь, зарежешь кого-нибудь – и легче делается…
У меня не было сил даже просто ему по морде дать, чтобы замолчал. Я вынужденно слушал. А Мурзик, насосавшись тех помоев, какими щедро поливали его из телевизора, невозбранно разливался соловушкой.
– Может, оно, конечно, и родовая это у вас порча, какая еще от дедов-прадедов в унаследование досталась, но мне-то думается – сглазил вас кто-то недобрый. Позавидовал да сглазил… Может, дворник наш? Ух, злющий да завидущий… Вы-то его и не замечаете… Так, вьется кто-то под ногами с метлой. А я примечаю: нехороший у него глаз, очень нехороший… Как глянет, бывало, вслед, так аж ноги подогнутся – такая сила у него во взгляде…
Я молчал, собираясь с силами.
И собрался.
Ка-ак разину рот!
Ка-ак взреву полковым фельдфебелем:
– Ма-а-а-лчаттть!..
И сам даже себе удивился.
Тишина после этого зазвенела, прошлась по всем стеклам, аж буфет на кухне тронула – рюмки звякнули.
– Ух… – прошептал Мурзик восхищенно. И принялся мои ботинки расшнуровывать.
Я улегся на диван и стал думать о чем-нибудь приятном. Что-нибудь приятное на ум не шло. А вертелись назойливо мурзиковы соображения насчет порчи.
Дворник – это, конечно, полная чушь. Это на Мурзика дворник смотрит неодобрительно. А на меня он вообще не смотрит. Не того полета птица. Дети в песочнице – они тоже не на взрослых смотрят, взрослые для них – только ноги в брюках, дети – они на детей смотрят.
Но вот проклятие… порча… Слова-то какие нехорошие… И этот странный сон, когда я вдруг заговорил на непонятном языке… На нас сразу после того в суд подали, и мы с Ицхаком почти забыли про тот случай. А случай – он, между прочим, с тех пор никуда не делся. На пленку записан.
Я велел подать магнитофон. Поставил кассету.
«Арргх!..» – с готовностью прогневался я из стереоколонки.
А тот я, что был простерт на диване, глядел в потолок и страдал. Да, что-то во мне ощутимо испортилось. Будто пружинка какая-то в механизме сдвинулась. И непонятно, когда и как.
– Арргх!.. – неожиданно выговорил я вслух в унисон записи. И тотчас же мне полегчало. Прибавилось решимости и уверенности. – Л'гхма! – рявкнул я. Глаза у меня засверкали.
Я не знал, что такое «л'гхама», но слово было энергичное. Радостное даже. Я попробовал на вкус еще несколько: «Ирр-кка! Энк н'хгрр-ааа!» И засмеялся.
Мой раб глядел на меня с благоговейным ужасом. Неожиданно я понял, что произношу эти слова без заминки. Они подозрительно легко сходили с моего языка. Как будто мне уже приходилось разговаривать на этом нечеловеческом наречии.
– Мурзик! – вскричал я, озоруя. – Гнанн-орра!
Устрашенный Мурзик безмолвно повалился на колени. А я, довольный, захихикал на диване. Я чувствовал себя грозным и ужасным. И Мурзик чувствовал меня таким же.
– А знаешь что, ты, говорящее орудие, – обратился я к своему рабу, – давай, тащи меня к своим колдунам-экстрасенсам. Я им покажу порчу и родовое проклятие, арргхх!..
* * *Назавтра я сказался больным, довольно натурально похрипел в телефон Ицхаку, а когда он посмел усомниться, надрывно закашлялся. Ицхак озаботился моим здоровьем и велел мне как следует отлежаться.
Я сказал, что простудился, подставляя свою драгоценную жопу всем ветрам. Я сказал, что пострадал через усердие на работе. Я сказал, что мне, как заболевшему на боевом посту, полагается оплата за счет фирмы всех потребных мне лекарств.
Ицхак сказал, что купит мне микстуру. Очень горькую. А также лично придет ставить клизму. После этого я быстро завершил разговор.
Мурзик осторожно спросил разрешения набрать номер салона Корректирующей Магии «Белая Аркана». Он почему-то проникся особенным доверием к этому заведению. Номер запомнил, когда называли по телевизору.
Мурзик дозвонился туда и стал договариваться о посещении. Несмотря на то, что мой раб плохо понимал слова «пациент», «сеанс», «гонорар», а слов «экстрасенсорика» и «психика» не понимал вовсе, он сумел объясниться довольно бойко.
Адрес – в квартале Шуанна и время – через полторы стражи – повторил вслух, кося на меня темным глазом: как?
Я кивнул. Я был не против.
Я велел подать мне черный свитер и черные брюки, затянулся серебряным ремнем. Посмотрел на себя в пыльное зеркало. Видно было плохо, но я остался доволен.
От усталости я был бледен, как смерть. Мурзик с его внешностью застенчивого громилы выглядел вполне подходящим спутником для носителя родового проклятия. Я похлопал его по спине, и мы вышли из дома.
Салон Корректирующей Магии размещался на третьем этаже большого доходного дома в скучном спальном квартале Шуанна. На темной лестнице остро пахло кошками. Мы поднялись по вытертым ступеням. Мурзик шел впереди, я держал его за полу куртки, чтобы не споткнуться – в отличие от моего раба, я почти ничего не вижу в темноте. У железной двери без номера и каких-либо опознавательных надписей Мурзик остановился и нерешительно обернулся на меня.
– Что встал, – проворчал я. – Звони.
Мурзик надавил на звонок толстым пальцем. Сперва ничего не происходило. Потом послышались стремительные легкие шаги, и дверь распахнулась. Из темноты длинного коридора повеяло прохладой.
На пороге появилась белокурая девушка в одежде египетского мальчика: накрахмаленная набедренная повязка из тончайшего полотна и широкий круглый воротник, встопорщенный ее маленькими конусовидными грудями. Соски с озорным ехидством глядели из-под воротника. Воротник показался золотым, но присмотревшись, я определил, что это позолоченная пластмасса.
Девица оглядела нас с ног до головы, подняв круглые вызолоченные брови. Мурзик медленно покраснел.
После краткой, выразительной паузы девушка бросила:
– Идемте.
И повернулась к нам спиной. Острые лопатки торчали из-под воротника почти так же вызывающе, как грудки. Плавно переступая босыми ногами по темному старому паркету, она поплыла в недра коридора.
Из одной двери выбралась старая бабка в необъятном фланелевом халате. Тяжко пронесла большую кастрюлю, откуда поднимался дымок. Поглядела на нас неодобрительно, пожевала беззубым ртом. Из кастрюли пахло домашней пищей. Я вдруг сглотнул – после мурзиковой-то стряпни!..
Бабка сказала полуголой девице, наряженной египетским мальчиком:
– От мужчин стыдно, тьфу!..
И прошлепала по коридору в сторону кухни.
Мы протиснулись боком мимо вешалки, ломящейся от старых, полусъеденных молью шуб. Вернее, протиснулись девица и я, а Мурзик безнадежно запутался в шубах и своротил несколько. Когда я обернулся, мой раб лихорадочно водружал их на место, цепляя за прорехи в воротниках и за петли.
– Пошли, – прошипел я.
Девица уже стояла в открытых дверях.
– Входите, – молвила она.
И улыбнулась холодной улыбкой. Губы у нее были выкрашены блестящей сиреневой помадой.
Хозяйка салона, госпожа Алкуина, оказалась внушительной особой размером с добрую священную корову. Ее серебряные волосы длинными прядями падали на плечи. У нее были красивые густые волосы. И свои. Это был не парик, я потом потихоньку проверил.
Одета она была в парчовое платье с разрезами по бокам и на рукавах. Ее полные белые руки с длинными черными ногтями медленно перебирали колоду карт.
Завидев нас, она царственно улыбнулась, еле подняв уголки пухлых, густо накрашенных губ. Такую улыбку можно было бы назвать «тонкой», не будь ее рот столь устрашающе велик.
Резко подведенные синей краской глаза казались черными. На скулах мерцали искры золотой пудры.
От нее пахло всем сразу: благовонными маслами всех городов Двуречья, свечным воском, курениями и крепким дешевым табаком.
Мой раб был сражен. Распахнул глаза, побагровел, в углу рта у него скопилась слюна, а широкие, блестящие, будто натертые маслом брови ожили на лбу и сами собой заходили ходуном.
Госпожа Алкуина оценила произведенный ею эффект. Улыбнулась еще раз, еще тоньше, с оттенком сердечности. Глубоким, низким голосом осведомилась о причине нашего посещения. Левой рукой небрежно двинула в мою сторону глянцевый листок с рекламой салона «Белая Аркана». Я мельком глянул: «снятие порчи… сглаза… навсегда приворожу… спасу, когда другие отказались…»
Я кашлянул. Глянул на Мурзика. А тот набрался наглости и брякнул:
