Наталья Резанова - Явление хозяев
– Будь уверен, она понимает это. Более того, когда-нибудь, по завещанию, я дам ей свободу. Не думаю, что тогда она будет чувствовать себя свободней, чем теперь.
– Однако сейчас она носит ошейник.
– А что ошейник? – Лоллия изящно отмахнулась. – Это просто украшение. Вид ожерелья. Вечером, по отъезде она его снимет. И довольно о Гедде. Кажется, мы прошлись по всем пунктам обвинительной речи. Ах, да, остается еще мое бесчестное поведение. Что ж, гости скоро явятся, и ты сам сможешь составить мнение, позорит ли знакомство с ними честь благородной дамы, и заодно, какие такие ужасные оргии разыгрываются под моим кровом.
* * *Гостей было немного – пятеро, как и сказано выше, только мужчины, все разного возраста и общественного положения. Двоих Сальвидиен прежде встречал у Луркона, в первую очередь Стратоника, молодого местного аристократа, чье семейство пришло сюда вместе с царем Аретой, основавшим город. Он учился в том же университете, что и Сальвидиен, поэтому им было довольно легко найти общий язык. Стратоник был строен, белокур, кудряв, его длинные пальцы украшены многочисленными перстями. Мимнерм, знаменитый во всей провинции ритор, грамматик, автор эпистол, почитавшихся образцовыми, оказался представительным мужчиной средних лет с горбатым носом и глазами, напоминающими сливы. Его ухоженная черная борода была уложена красивыми завитками. Прокл Апиола, другой представитель местной знати, годами был постарше Стратоника, хотя род его был намного моложе – о чем он тут же не преминул сообщить – худощавый, остроносый человек с рыжеватыми волосами, свидетельствовавшими о том, что в этом аристократе была примесь варварской крови. Еще одного гостя – именно ему Сальвидиен был представлен у наместника – адвокат меньше всего ожидал встретить в этом изысканном обществе. Вириат, отставной военный трибун, в действующей армии это звание было равно префекту легиона – выглядел типичным имперским офицером старой школы. Он ушел в отставку с полной выслугой (о чем сообщил Сальвидиену Луркон), следовательно, прослужил не менее двадцати пяти лет, и был моложе наместника года на четыре – на пять. Смуглое обветренное лицо с правильными, но маловыразительными чертами, коротко стриженные, почти седые волосы, поджарая фигура – хоть сейчас снова в ряды под знаменами орла и дракона. Однако, беседуя с ним, Сальвидиен пришел к выводу, что Вириат значительно более образован, чем нынче принято среди армейских офицеров, и еще большая редкость, – отнюдь не честолюбив. Когда Сальвидиен спросил, почему он ушел в отставку (никаких скандальных случаев с этим связано не было – иначе Луркон не преминул бы упомянуть), ведь в свои годы Вириат вполне мог бы дослужиться до легата, Вириат спокойно ответил:
– Предпочел согреться. – И, видя удивление Сальвидиена, пояснил: – Я с юных лет служил на северных окраинах Империи.
– В Лоэрге?
– В Квадрии, но большей частью – на северо-западе Алауды.
– Но Луций Татиан именно о Лоэрге писал…
– Что климат там столь мерзок, что никто, кроме местных уроженцев не захотел бы жить там по своей воле. Так вот, Байокассы, где стоял наш гарнизон, отделены от Лоэрга лишь узким проливом.
Но еще сильнее в избранном обществе выделялся последний гость. Хотя его туника была чистой и почти что новой, вид у нее был такой, будто владелец на ней основательно потоптался. Пегая борода, несмотря на все старания придать ей должный вид, торчала клочьями, подернутый прожилками нос подергивался, точно живое существо, маленькие черные глаза были лишены ресниц, но обильно окружены складками кожи. Это был Феникс Диркеопольский, поэт, старательно упражняющий свой дар как в области лирики, так и эпоса. На его счету были любовные элегии, эпиграммы, поэмы. «Нимфы Орфита» , »Певучая цикада», «Перечень благороднейших мужей Ареты», а сейчас он трудился над новой поэмой, посвященной весенним празднествам в Сигиллариях, отрывки из которой и читал за обедом.
Обед подавался в зале с раздвижным потолком, каковой в жаркую погоду заменялся легкой тканью, усыпанной сверху цветами и ароматическими травами – благодаря этому гости были избавлены от духоты. За столом не возлежали, как издревле, а на новый лад сидели в креслах. Сальвидиен одобрял это нововведение, полагая, что так удобнее, если ты только не намерен напиться, а здесь, похоже, никто не был склонен к неумеренным возлияниям. Обед, с точки зрения Сальвидиена, был превосходен – раковый и черепаховый супы, жареный на вертеле молочный поросенок, фазан с айвовым соусом, приготовленная на пару речная рыба и в многообразии превосходные сласти, которыми славилась Арета. Вино из Офиуссы и с Архипелага, настоенное на меду, можно было разбавить гранатовым соком или охладить снегом из хрустальных чаш. Молодые рабыни прислуживали за столом умело и сноровисто. Гедда, стоявшая за креслом госпожи, к ним не присоединялась. Ее обязанности были иными.
Когда Феникс, утерев краем хламиды пот со лба, закончил очередную песнь своей поэмы, Стратоник, Мимнерм и Петина принялись ее разбирать. Поэт возражал, булькая вином, и пронзительным тенорком выкрикивая отдельные стихи, доказывая, что они соединяют утонченность нынешнего искусства с глубокой всеохватностью поэзии древности. Попутно укусив древних стихотворцев империи за то, что они, конечно, могли создавать мощные эпические картины, но истинная философская глубина присуща только уроженцам Апии, Архипелага, и их наследникам по крови, духу и языку.
Лоллия отвечала, что при нынешнем состоянии поэзии метрополии трудно отрицать слова Феникса, но в классические времена она достигала исключительных высот. Как это:
– Ничто не погибает в мире… нет – во вселенной…
Она щелкнула пальцами.
Не погибает ничто – поверьте – в великой вселенной,
Разнообразится все, обновляет свой вид, народиться
Значит начать быть иными, чем в жизни былой, умереть же
Быть, чем был, перестать, ибо все переносится в мире
Вечно туда и сюда, но сумма всего – постоянна.
Мы полагать не должны, что длительно что-либо может
В виде одном пребывать…
Голос Гедды был ровен и безличен.
– Это не поэзия, – фыркнул Феникс, – а риторика.
– Но прекрасная риторика, – заметил Апиола.
Мимнерм, подняв кубок, отвесил ему полупоклон.
Сальвидиен продолжал беседовать с Вириатом.
– Я слышал, что южная Алауда – вполне цивилизованная страна, и некоторые ее города не уступают той же Арете. Но Север покуда являет собой образец дикости.
– Ну да – леса, туманы, волки и стоячие камни, в которых живут боги – все то, что пугает наших соплеменников. Но мне там порой нравилось. Особенно после болот и дураков Квадрии.
– Дураков?
– Ты уже цитировал Татиана, значит, знаешь его сочинение о Квадрии. Я уважаю почтенного историка и храбрость, с которой он решил оспорить мнение большинства авторов, которые только и пишут, что о дикарской трусости, и воздал врагу дань уважения. Но он впал в противоположную крайность, воспев строгость и чистоту нравов квадов. Татиан не жил там, подобно мне, годами, и принял за строгость и чистоту обычную тупость и ограниченность.
– Стало быть, алауды в этом отношении представляют собой нечто иное?
– Безусловно. Жители тамошнего Севера горды, вспыльчивы, но при том добры, радушны и весьма благожелательны, если не брать в расчет их стойкой привязанности к человеческим жертвоприношеиям.
Поскольку Вириат не улыбался, Сальвидиен не мог понять, шутит он или нет. Потом все же решил, что шутит.
– И ты покинул общество этих милых людей ради жаркого солнца. Неужели тебе никогда не хотелось вернуться в метрополию, – насколько я понимаю, ты родом оттуда?
– Нынешний гражданин не только на окраинах, но и вдали от Империи не скучает по ней, ибо Империю он приносит с собой.
Литературная беседа меж тем продолжалась. Теперь первенство в ней захватил Мимнерм. Он повествовал о своей последней работе, в которой задался целью создать образ идеального философа. Апиола и Стратоник выражали сомнения в том, что сей дерзновенный порыв может увенчаться успехом – каждый со своей точки зрения. Петина припоминала другие попытки такого рода, порой прибегая к помощи Гедды. Видно было, что подобные разговоры они могли вести сколь угодно времени. Поэтому Сальвидиен, не без некоторого сожаления, попрощался с хозяйкой, сославшись на то, что ему надо работать над речью. К удивлению адвоката, за ним увязался Феникс Диркеопольский. По ходу беседы поэт как-то приувял и помалкивал, ковыряя в зубах фазаньей косточкой, но, покинув виллу, воспрял духом и вприпрыжку двинулся между кипарисами и пальмами Сигилларий.
– Мы с тобой составляли исключения среди этого, безусловно, достойного всяческих восторгов собрания, – разглагольствовал он. – Другие явились сюда лишь для того, чтобы приятно провести время, мы же – по делу. Ибо оба живем на то, что приносит нам ум и талант, да не оскорбит тебя лишнее напоминание об этом…
