Генрих Эрлих - Царь Борис, прозваньем Годунов
А знаешь, князь светлый, — все так же тихо продолжил он после некоторой паузы, — ведь царь Иван ходил тогда к нему, к Блаженному. Он с меня клятву взял, что никому я этого не скажу, но тебе, думаю, можно, все же ты не чужой им. Тогда ведь как получилось: как начали с утра полки земские в Москву входить, Иван на колокольню поднялся, чтобы видеть все. Ну и я за ним, я же от него ни на шаг. Все мы видели, и как встречали их радостно, и как Москва загорелась. Ох не человеческих рук это дело было, потому как одновременно со всех сторон полыхнуло и без дыму взметнулось пламя выше крыш. Иван даже в лице изменился, так это было похоже на слова его недавние об огне Небесном, вроде как пророчество получилось. Я его за рукав тяну, сначала, чтобы делать что-нибудь, а потом уж просто, чтобы бежать, а он ни в какую, стоит и смотрит на пожар как завороженный. Уж ветер искрами стал нас жалить, а он все стоит и смотрит. Тут сквозь вой и треск огня доносится до нас голос трубный, повернул Иван голову в ту сторону и увидел на стене Кремлевской его, Блаженного. Отшатнулся испуганно, побелел, как снег, потом вдруг вниз побежал, я за ним, он на площадь, я за ним, а как на стену стали подниматься, тут уж Иван меня остановил. Стой, говорит, где стоишь, не для человеческих это ушей. А как спустился вниз, то схватил меня крепко за руку, все порывался что-то сказать мне, да только рот безмолвно разевал, потом вдруг вмиг успокоился, руку мою отпустил и приказал выводить коней. Пробовал я его урезонить, говорил, что не выбраться нам из Москвы, ставил в пример, что вот и митрополит Кирилл пробовал спастись, да только зря расшибся, когда спускали его на веревках со стены Кремлевской к Москве-реке, пришлось обратно поднимать, теперь отлеживается в храме Успенья, думает в подвалы кремлевские перебраться, если огонь совсем близко подступит. Бог даст, и мы там схоронимся. Но Иван посмотрел на меня скорбно и сказал тихо, что не о своем спасении он печется и что чем дольше мы медлим, тем больше народу христианского пропадает зря. Понял я, что открыл Блаженный сокровенное царю Ивану, после слов таких мне ничего уже не страшно было, вскочил я в седло и вместе с немногими слугами дворовыми за ним устремился. А Ивана как будто сила какая-то неземная вела, путь ему указуя, летели мы, как стрела, ни разу в сторону не уклонившись. От пролома в стене Кремлевской к пролому в стене Китай-города и дальше прямо к Северным воротам. И ни один человек живой путь наш не пересек, и, казалось, сама стихия огненная перед нами расступалась, стоял огнь стеной по правую и по левую руку, но нас не касался. Ближе к воротам пошла дорога в гору, все выше и выше, то были тела людей, погибших в давке несусветной. Но кони наши ни разу не споткнулись, казалось, летели они, не касаясь копытами страшного моста под ногами, так взлетели мы до самых крыш домов и с разбегу перемахнули через ворота Московские, в полете долгом кони продолжали перебирать ногами, как будто бежали по воздуху, и не сбились с того шага, даже коснувшись земли за городской чертой, и так домчали нас до самого Красного Села. Только там остановились сами как вкопанные, и сошел Иван на землю, а как ступил, так стих ветер и небо прояснилось, огонь, бушевавший за нашими спинами, сразу сник, и лишь шапка дымовая разрасталась и колыхалась на том месте, где когда-то была Москва.
— Что вы содеяли! Что сотворили, ироды! — возмущенно восклицал я, придя в себя после Васькиного рассказа.
— Не мы, князь светлый! — в тон мне воскликнул Грязной.
— А кто же?! Ты вокруг оглянись: города запустели, деревни разорены, храмы заколочены, колокола молчат, поля травой сорной заросли, на дорогах не караваны торговые — нищие, друг за дружку держась от изнеможения, влекутся в поисках пропитания. Покидал я страну цветущую, а вернулся в поверженную и нищую, подобной которой я даже в землях иноземных не встречал. Разорили вороги землю Русскую, и вы этих ворогов на Русь привели. Вы и есть эти самые вороги! — вскричал я.
— Ну что ты, князь светлый! Думается мне, что перед побегом своим ты не туда смотрел или подзабыл, что видел. Вспомни Ярославль, вспомни, как ты из-под него до слободы дошел. Не мы землю Русскую разорили! Да и то я скажу тебе, князь светлый, что сейчас-то еще ничего, вот год назад — тогда истинно конец света был. Видно, вознегодовал Господь, что устроили мы своими руками ад на земле и сотворили Страшный суд, коий токмо в Его власти, наслал Он после казни московской град великий на всю землю и побил весь урожай на корню. Посеяли под зиму — холодом семена заморозил, посеяли весной — жарой невиданной все всходы спалил. Не стало хлеба в стране, и такая дороговизна сделалась, что простому человеку только ложись и помирай. И ложились, и помирали, сейчас хоть идут в надежде на милостыню, а тогда и этого не было, потому как сама милостыня иссякла. И будто мало было этих казней, наслал еще Господь поветрие моровое, косила болезнь прилипчивая целые семьи без остатка, дом за домом, деревню за деревней. И хоть оскудели безмерно и людьми, и скотом, и товарами, а приходилось самим все сжигать, если пытался кто-нибудь выбраться из уездов зараженных.
— Кара по делам вашим! — возвестил я, не могши успокоиться.
— Сие нам неведомо, — кротко ответил Грязной, — а что люди думали да говорили: иные, как ты, а многие и по-другому. И крымчаки с турками здесь ни при чем, нечего им туг было разорять, другие до них постарались, да и не было им такого дозволения. А уж после пожара московского они и помыслить об этом не могли. Как только унялся огонь, снялись они со своих стоянок и отправились к родным очагам, с каждым часом убыстряя бег. Хоть и бусурманские души, но и они содрогнулись в ужасе от зрелища невиданной доселе кары Всевышнего.
Так разговор наш вернулся к Москве, к царю Ивану, ко всему тому, что тогда случилось.
— Стояли мы с Иваном и смотрели на Москву, на то, что от нее осталось и смутно угадывалось сквозь дымную пелену, — принялся рассказывать Грязной, — тут Иван вдруг и сказал, не мне, а вроде как про себя: вот и исполнилось все по слову Его. Я тогда, помню, еще задумался, чьи же слова он имел в виду, а он уж продолжает: все, говорит, прощай, Москва. Куда ж теперь? В Слободу, наверно, больше некуда. И вдруг спрашивает меня: ты со мной? Прикажи он мне, да что там! — просто сел бы на коня и поехал вперед, я бы за ним куда угодно двинулся. А тут от вопроса его, а больше от того, как он сказал и как при этом на меня посмотрел, все мысли во мне перевернулись и самая потаенная неожиданно стала первой, и понял я вдруг, что никакая сила не заставит меня в слободу вернуться — хватит с меня! Поклонился я Ивану в ноги и сказал: прости меня, царь-государь, за все прости. Виноват я пред тобой, но не суди меня строго, ибо не только за землю Русскую я страдал, но и за тебя. Полюбил я тебя всем сердцем, как никто из опричников твоих тебя, быть может, не любил. И за то меня прости, что не могу я сейчас с тобой ехать, здесь мое место, рядом с братьями моими, израненными и погибшими. Ни слова не сказал мне Иван в ответ. Поклонился я ему еще раз в ноги, сел на коня и поехал обратно к Москве. И тут донеслось до меня тихое: прости и ты меня, как я тебя простил. Так и расстались мы с Иваном, и больше я его не видел.
Глава 2
Третье бдение у трона опустевшего
Катастрофа была равно ужасной для всех: для опричнины и для земщины, для русских и для татар, для народа и для державы.
Но главная боль — Москва. Москва лежала в руинах и пепле, и, казалось, ей уже никогда не подняться. Что дома — дома быстро строятся, люди растут медленно. Никто теперь не узнает, сколько народу погибло в том пожаре. Тридцать тысяч ратников, опричных и земских, сто тысяч жителей московских, не считая женщин и детей, гости московские. Мы своих купцов не считаем, а вот иностранцы считают, англичане сказывали потом, что было у них в Москве двадцать пять купцов, все там и остались. То же, наверно, и с остальными случилось. А ведь были еще беглецы из деревень окрестных, поспешившие укрыться за стенами Москвы, а сколько их было, один Господь ведает. Говорят, что восемьсот тысяч в Москве тогда сгорело и в реке утонуло, но такое количество народу и представить себе невозможно.
В виду уничтоженной Москвы никто не мог думать о победе или поражении, даже слова такие на ум не приходили. Крымский хан, потерпев жесточайшее в истории своего улуса поражение, ушел за Перекоп, прославляя мужество своих воинов и благодаря своего Аллаха, что оставил он ему немного людишек на развод. Царь Иван, потеряв лучшую часть своего опричного войска, и не думал собирать новую рать, так и сидел в слободе почти безоружный. Но и земщина, сохранившая нетронутыми несколько полков, не спешила воспользоваться плодами своей победы, бояре земские не думали о шагах дальнейших, лишь ругались яростно, кто больше других виноват в случившемся, да еще отдавали долг скорбный погибшим и утоляли ярость в казнях плененных опричников.
