Макс Мах - Под Луной
Уборевич, Иероним Петрович (1896-1937) – советский военный и политический деятель, командарм 1-го ранга (1935).
Глава 2
…никогда не поздно
Весна прошла. Наступило лето. Жара, пыль. Но дела, имея в виду здоровье, как ни странно, пошли на лад. Не обремененный заботами Кравцов вволю спал, питался сносно, а то и вовсе хорошо, писал обзоры на военно-теоретические темы, гулял и вскоре начал даже плавать. В былые годы он не просто умел держаться на воде, но и слыл настоящим спортсменом. Неву, помнится, переплывал, хотя это и не Волга. И в Италии неоднократно ездил к морю. После пресной и мелководной Балтики соленая вода, в свое время, сильно удивила Кравцова, но теперь он буквально блаженствовал, "растворяясь" в теплом физиологическом растворе черноморского разлива. Одна беда – большую часть времени сильные течения не давали морю достаточно прогреться, и Кравцов изрядно мерз. И это уже было отнюдь не удовольствие, но стимул к активной физической работе. Вот Макс Давыдович и плыл. Как и сколько мог, а возможности, увы, оставляли желать лучшего. Однако постепенно мясо нарастало на костях, и тут и там начинали оформляться к вящему удовольствию хозяина всевозможные бицепсы и трицепсы, так что заметивший это Кравцов тут же поспешил придать стихийному процессу необходимые направление и осмысленность. Зарядочка по утрам, пробежки, стрельба из нагана, пешие прогулки и ежедневные заплывы сделали свое дело. Организм окреп, и повышенного пайка стало не хватать. Пришлось пустить в ход денежное содержание. Наличности у Кравцова было немного: оклад содержания красных командиров был и так невысок, да и то сказать – не оклад, а слёзы – по большей части выдавался натурой: крупами, картошкой, салом, ржавой селёдкой. Но, с другой стороны, Кравцов не был обременен ни семьей, ни поисками жилья. Он вполне мог позволить себе изредка прикупать на оставшиеся гроши кое-что из съестного у крестьян и содержавших приусадебное хозяйство одесских обывателей. Немного овощей и фруктов, вяленую рыбу, вино из-под полы – сухой закон на дворе – белый хлеб и самосад… Вроде бы, и немного, но нелишне. Отнюдь нет.
И вот однажды утром, дело было в середине июля, Кравцов встал как всегда спозаранку – солнце только-только показалось над обрезом морского горизонта. Поприседал да поотжимался, "перекрестился" пару-другую раз пудовой гирей, пробежался по холодку до пустынного пляжа, окунулся не без удовольствия, поплавал, и, пробежавшись в обратную сторону, то есть в гору, вернулся на "дачу". Солнце уже стояло высоко. Воздух прогрелся, хотя настоящая жара еще не наступила. Кравцов сполоснулся холодной пресной водой, благо в заросшем саду за домом имелась настоящая действующая колонка. Артезианская вода не прогревалась и днем – в самое пекло – а уж по утреннему времени могла и мертвого с одра поднять. Кравцов облился раз-другой, покряхтывая и матерясь сквозь зубы, обтерся, побрился, и, как чуял, надел свежее белье и чистую форму: синие кавалерийские галифе, высокие сапоги и френч французского покроя. Перетянулся поясным и плечевыми ремнями, чтобы чувствовать себя не "абы кем", поправил, чуть сдвинув на поясе кобуру с наганом, привинтил ордена, воспользовавшись заранее пробитыми и обметанными ниткой дырочками на левой стороне гимнастёрки, и с чувством "пролетарской" гордости взглянул на себя в зеркало. Из мутной серебристо-ржавой мглы на Кравцова глянул высокий худой военный. Подтянутый, коротко стриженный, справный. На висках седина, над высоким лбом тоже, но глаза смотрят твердо, сухое лицо выражает решимость.
"Недурно, – решил Кравцов, изучив доступные восприятию детали. – Вполне".
Он спустился в "залу", служившую "дачникам" столовой, получил у повара – время завтрака только-только подошло – тарелку с ячневой кашей, три приличных по размеру ломтя ноздреватого и как бы влажного черного хлеба и худосочную сельдь едва ли в длину своей ладони. Налил из титана полулитровую кружку кипятка с морковной заваркой и сел за стол. Еда ушла быстро. Даже ржавая селедка, в которой больше соли, чем сельди, закончилась раньше, чем Кравцов успел насытиться. Но он не отчаивался. Сегодня голодным ходить не придется. Бывший командарм наполнил кружку по новой, пожелал всем хорошего дня и ушел к себе – работать над очередным опусом. На этот раз он писал записку о милиционных формированиях. Не то, чтобы на эту тему много написано, но кое-какой опыт имелся и во Франции, и в Североамериканских Соединенных Штатах. Да и у самого Кравцова после прочтения книги Тодорского "Год с винтовкой и плугом" появились неожиданно крайне интересные мысли о резервистах мирного времени. Возникало ощущение, что где-то он уже такое читал или слышал, вот только где, как бывало с ним уже неоднократно, вспомнить не мог. Приходили в голову какие-то глупости, что-то связанное с евреями, но при чем тут евреи и вовсе без чекушки не разберешь. А на дворе сухой закон, и до "рыковки" еще, почитай, три года ждать, да и та, как бы не тридцатиградусная…
"Что за притча!" – Кравцов как раз пришел в свою "светелку" и заправлял морковный чай сахаром из "доппайка". А в дополнение к рафинаду ожидал своего часа и кусок черствоватого белого хлеба с твердой, словно каучук конской колбасой, купленной третьего дня у татарина на Пятой станции Фонтана.
"Что за притча!"
Что за "рыковка"? Водка? Тридцатиградусная? Глупости! Водка, как совершенно определенно помнил Кравцов, должна быть сорокаградусной. Это еще профессор Менделеев…
"И при чем здесь Рыков?"
Алексей Иванович, как хорошо знал Кравцов, был председателем ВСНХ РСФСР и членом оргбюро ЦК и никакого отношения к водке не имел. Да и водки в Советской России теперь не было, если только не сохранились где старые запасы…
И тут в дверь постучали, спугнув начавшую формироваться мысль.
– Да! – крикнул Кравцов, накрыв "завтрак" расшитым украинским рушником, приобретенным по случаю еще в мае на Привозе.
– Товарищ Кравцов! – Шелихов деликатно приоткрыл дверь, но в комнату не вошел, говорил из коридора.
Вообще-то, хоть о том никогда не промолвлено ни единого слова, обитатели штабной "дачки", судя по всему, прекрасно знали, кто такой Кравцов, и соответственно держали дистанцию. Вежливо, без ажитации, но тем не менее. Все-таки бывший командарм и член ЦК – это не "просто погулять вышел". Сегодня бывший, а завтра – кто знает?
– Товарищ Кравцов!
– Тут я, – усмехнулся Макс Давыдович. – Входи что ли!
– Да, не, – откликнулся Шелихов. – Незачем. Только тут до вас товарищ инструктор из Городского комитета…
"Кайдановская?! – вскинулся Кравцов. – Вот это да!"
– Где она? – он уже шел к двери.
– Я здесь.
Они едва не "поцеловались". То есть, он шел быстро, а дверь возьми и откройся ему навстречу. А в проеме она. Глазищи огромные – светло-карие, золотистые, словно мед на солнце – кожа белая, тронутая веснушками на переносице и высоких скулах, и коса цвета осени, собранная короной на узкой, изящной, как у Нефертити, голове.
"Черт!"
– Рашель, – с трудом произнес он, чувствуя, как тяжко продирается голос через сухое, будто солончаки горло. – Товарищ Кайдановская…
– Макс Давыдович… – она не отстранилась, только чуть запрокинула голову, глядя на него снизу вверх. – А я вот…
Румянец вспыхнул на скулах, и краска стремительно потекла вниз по щекам, узкой кости нижней челюсти, на шею и дальше – под высокий ворот темного платья.
– Да, что же мы стоим так…
На самом деле так бы и стоял. И даже еще ближе. Или вовсе обнял… Но не в этой жизни. Не здесь, не сейчас…
"Когда? Где?"
– Проходите, пожалуйста, – сказал он то, что полагалось сказать, и отступил, освобождая путь.
– Да… Спасибо!
Наваждение кончилось, жизнь возвращалась в обычное русло.
"Солнечный удар".
Она прошла в комнату, огляделась рассеянно.
– Вас и не узнать теперь…
Прозвучало странно. Он к ней в горком заезжал то и дело. Находил повод и заходил. Последний раз – дней десять назад. Так что видела она его уже одетым по форме и при орденах.
– А вот вас трудно не узнать, – улыбнулся он.
Скованность – вообще-то совершенно не свойственная Кравцову в отношениях с женщинами – проходила. Возвращались уверенность в себе и иронично-холодный взгляд на "объективную реальность, данную нам в ощущениях" и называемую отчего-то жизнью.
– Чем обязан? – нужно ли было брать этот тон?
Но сделанного не воротишь. Спросил. А в ответ…
– Я, собственно, попрощаться зашла, – сказала женщина, обливая Кравцова темным золотом своего взгляда. – Я уезжаю…
– Как?! – Кравцов не верил своим ушам. – Как это уезжаете? Зачем?
– Куда? – спохватился он. – Когда?
– Сегодня, – ответила Кайдановская. – В Москву… ЦК прислал путевку… В Коммунистический Университет.
ЦК… Университет…
"Глупость какая!"
Но глупость или нет, а по факту получалось, что Кайдановская уезжает. И это оказалось лучшим поводом, чтобы понять простую вещь: она ему не безразлична. И более того: он, кажется, снова был влюблен.
