Клещенко Елена - Наследники Фауста
Дверь отворилась, на крыльцо выскочила служанка без чепца. Я ступила со ступеньки на уличные камни, придерживая подол и боясь упасть; от долгого сидения болела поясница и затекшие ноги. Служанка низко присела.
– Амальхен!
Моя старая знакомая уставилась на госпожу в атласном платье, в тонком чепце, с золотой цепью под грудью…
– Мари… Мария? Ты, что ль?
– Я самая, - сказала я, невольно улыбаясь. - Что тетушка?
– Ой, госпожа плоха, - заговорила она вполголоса, - ой, совсем плоха. У нее припадки с того самого дня, как твой-то - как ваш супруг приезжал. А я думала, ты не приедешь, да…
Знакомая дверь, знакомые сени, крутая лестница в спальню, знакомая кровать… Незнакомым было только лицо на подушке.
– Мария! - Доктор Майер обернулся от окна. - Откуда ты взялась?
– Мне сообщили… - Я медленно, шаг за шагом, подходила к кровати, и чувствовала, что начинаю дрожать.
– Кто? Кто был этот доброхот, скажи мне, будь любезна, - он очевидно гневался, но умерял голос, и это, как и завешенное окно, и одинокая склянка с питательным отваром - его дают больным, чей желудок не принимает иной пищи, и некоторые инструменты, собранные и вымытые, - все означало одно и то же. - Я полагал тебя умнее. Хоть бы небо валилось на землю, тебе надо было смирно сидеть в Виттенберге! А твой супруг что глядел…
Я не слушала. Передо мной была не моя приемная мать, но страшный призрак, «лицо Гиппократа», сиречь лицо умирающего, описанное Гиппократом. Желтоватая кожа обтянула лоб и впалые виски, закрытые глаза ввалились, губы посинели… И сами черты словно другие, я не могла их узнать, как если бы неверно запомнила. «Здравствуйте» и «добрый день» не шли с языка.
– Тетушка Лизбет?…
Глаза открылись. В них лежала тень.
– Ты. Мария. Я тебя ждала… Сядь сюда.
Я села на край постели. Рука ее высовывалась из-под одеяла, и пальцы обрывали с него невидимые волоски. Один за другим. Или же это просто судорога. Меня трясло, и слезы наворачивались на глаза. Здесь умирала не та, кто называла меня постыдными прозвищами и до полусмерти морила работой, а та, кто ставила перед маленькой Марихен тарелку с похлебкой, прижимала гроши к моим синякам, укрывала и крестила меня на ночь. Я вспомнила об этом, когда оказалась от нее далеко, а теперь она умирает.
– Я грешна… виновата перед тобой.
– Не говорите так. Вы ни в чем не виноваты, мамочка Лизбет, я люблю вас, и всегда любила, - я шептала и давилась слезами, сама себе удивляясь - куда пропала ненависть, заставлявшая меня сжимать кулаки и придумывать самые обидные слова, которые, дайте срок, я ей непременно скажу? Ненависти не было.
– Ты знаешь…
Я ждала продолжения.
– Ты все уже знаешь?
– Знаю? О чем?
Она повернула голову, чуть подняла руку, коснулась ледяными пальцами моей щеки.
– Серьги. Значит, ты их взяла… только эти… зачем?…
Коралловые сережки моей родной матери, из шкатулки Дядюшки.
– Это муж подарил, - я соврала не задумываясь, ведь перстень с кораллом, что был у меня на руке, в самом деле подарил муж.
– Он был здесь. Он тебе… если не сказал, то спроси… я не могу… Дом этот будет твой. Деньги, ты знаешь, где. Возьми. Все твое.
Не помню, отказывалась я или благодарила, а потом учитель взял меня за руку, платком вытер мое лицо, поднял с колен и вывел из комнаты. Внизу он повернул меня к свету и строго спросил:
– Как ты себя чувствуешь?
– Я? Хорошо, все в порядке, спасибо. Спина немного болит, но это оттого, что мы долго в дороге…
– Так, доигралась. Девушки! - Эта - твоя служанка?… Сестра?! Ах, мужнина сестра, прошу меня простить… - (Я еле вспомнила, что теперь Янке следует быть не сестрой мне, а золовкой - какие сестры у безродных?) - Берите ее под руку, барышня, поведем ко мне. Здесь ей оставаться нельзя.
Я оперлась на Янкину руку, не вполне понимая, зачем надо куда-то идти - мне хотелось лечь. При чем же тут поясница, разве там должно болеть, когда… Но боли усиливались, и я ощутила смутный страх: вдруг и в самом деле произойдет то, чем меня пугали…
– Ну, кто? Кто у тебя, говори, молодая маменька!
Я слышала бодрый голос повитухи, другой женский голос, весело сказавший: «Да она не разглядит, поднесите поближе!», Янкин смешок и плеск воды; видела маленькое личико, искривленный рот и мокрые вихры, но то ли слезы застили мне глаза, и никак не удавалось их сморгнуть, то ли что-то случилось со зрением - все расплывалось. Впрочем, я знала и так, всегда, с самого первого дня.
– Сын. Иоганнес.
– Ого, прямо-таки сразу Иоганнес! На-ка, вот тебе твой Иоганнес, подержи у себя, пока я пеленки расстелю.
Мой сын был мокрый, горячий и такой маленький, какими, казалось мне, не бывают человеческие существа, и он прильнул ко мне так доверчиво, как до сих пор никто на свете. Потом его забрали и на все мои вопросы со смехом отвечали, что позаботятся о моем ребятенке как нельзя лучше, я могу спать спокойно, небось не бросят на улице. Говорили так, вряд ли злобно намекая, едва ли они знали, кто я есть, и не все ли равно? Роды продолжались десять часов, и меня сморил сон.
Когда я открыла глаза, рядом со мной был господин Майер. Совсем как в детстве, когда я болела крупом и, очнувшись от жара, увидела его, а он улыбнулся краешком губ и сказал по-латыни: заманила меня в гости, притворщица, - нарочито серьезным тоном, чтобы тетушка Лизбет думала, что он говорит сам с собой о важных медицинских материях…
– Все у тебя хорошо. Твой сын спит, как проснется, приложим к груди. Двух недель не дотерпел, если ты верно мне все сказала, а какой красавец! Вставать тебе пока не надо, но если хочешь есть или пить, только скажи.
– Тетушка Лизбет - что с ней?
Господин Майер поколебался, затем сказал твердо:
– Тетушки твоей больше нет. Она скончалась этой ночью. Я скрывал от тебя ход ее болезни, так как боялся… того, что ты в самом деле вытворила. А теперь больше не думай об этом, отныне твое занятие - ребенок.
– Да, я знаю. Хорошо, не буду, - покорно ответила я. Да, отныне я не сама по себе, отныне я - мать, и привыкать к этому титулу было трудно. Я вспомнила высокую кровать, застеленную чистым, и потом страшное круглое кресло для рожениц. То, чего я втайне боялась, так быстро осталось позади, а что было впереди? Теперь я, судя по всему, лежу в доме учителя, и тут же где-то мой ребенок, и едва ли госпожа Майер от всего этого в восторге. Не слишком-то она меня любила, пока я была девицей-прислугой, с чего бы ей обрадоваться замужней Марихен, то ли докторше, то ли соломенной вдове, которая свалилась к ней в дом со своим дитятком от неизвестного мужа?…
– Господин Майер, я хотела бы перебраться… в свой дом.
– Ну, только не сию минуту. Тебе нельзя вставать. Завтра, если захочешь, переберешься.
Глава 7.
Самое любопытное - индейские травы, и тут мне не найти лучшего наставника, чем госпожа Исабель. Она использует растения иначе, чем медики и знахари Старого Света, и не в том дело, что травы иные, а в том, что многие из них действуют не на тело, а на душу. У этого дикого народа медицину трудно отделить от веры, и если препарат, влияющий на тело, изменяет состояние души, то здесь не обходится без демонов и богов, или же богов-демонов - злых и жестоких не менее наших бесов, но у них не зазорно просить помощи благочестивому лекарю. Нам это странно, как если бы германский медик, изготовляя снотворное или укрепляющее, призывал ангелов и архангелов. (Впрочем, ведь и церковное вино пьянит, а ладан заставляет биться сердце, и святые у католиков считаются покровителями различных недугов… но лучше оставлю эти домыслы.)
Им, так же, как и нам, известны снотворные и укрепляющие травы, но особое значение имеют, в случае снотворного, - сны, которые видит спящий, а в случае возбуждающего - мысли и озарения, которые посещают пациента. Та же кока, которой госпожа Исабель лечила меня от горной болезни, им привычна, как немцу вечерняя кружка пива. Она придает силы во время тяжелой работы или в бою (госпожа Исабель поведала мне, что для их покойного короля скороходы доставляли лед с горных вершин и рыбу с побережья, и во весь свой путь они жевали коку); она же радует на свадьбе или ином празднике. Когда нас в горах застигла гроза и я, признаться, решил, что настал конец света (в оправдание своей трусости скажу, что здешние грозы мало похожи на наши весенние и летние - струи ледяной воды хлещут, как оплеухи, молнии выжигают глаза, от громовых ударов молитвы замирают на устах, и только и ждешь, когда же эти горы обрушатся и погребут всех нас), тогда госпожа Исабель своей собственной ручкой положила мне в рот еще один шарик, и что бы вы думали - меня перестала колотить дрожь, и страх отступил. Но эта же кока - священная трава богини любви (любовь подразумевается отнюдь не небесная), а гадатели, особым образом обученные, гадают на ее листьях - в одних случаях жуют их, а в других не жуют и не употребляют иначе, но роняют и смотрят, как легли.
