Дмитрий Казаков - Чаша гнева
Судя по вывеске, которая с жалостным скрипом болталась на ветру, это был постоялый двор.
– Не забудь насыпать овса в торбы, – сказал Робер выглянувшему из дверей конюшни мальчишке, – и вычисти лошадей хорошенько!
Сверкнула в воздухе монетка, и юный конюх, поймав ее, отправился выполнять возложенные на него обязанности.
Зайдя внутрь постоялого двора, Робер тут же пожалел, что вообще оказался здесь. Тут было тепло, светло, нос щекотали вкусные запахи, но у очага, поглощая внимание собравшихся вокруг посетителей, играл на лютне и пел никто иной, как Гаусельм Файдит.
Лицо его было красно, точно свекла, а голос лился из чрева гулкий и могучий:
Как-то раз на той неделе
Брел я пастбищем без цели,
И глаза мои узрели
Вдруг пастушку, дочь мужлана:
На ногах чулки белели,
Шарф и вязанка на теле,
Плащ и шуба из барана [259] .
Робер дернулся было уйти, но успевший подбежать хозяин уже склонился в поклоне, признав рыцаря, да и взгляд трубадура, метнувшийся на скрип двери, сверкнул радостью при виде знакомого лица.
Бежать было поздно.
– Надеюсь, сия скромная пастурель не оскорбит вашего слуха, мессен? – угодливо проблеял хозяин.
– Нет, – ответил Робер, тяжко вздыхая. – Я голоден. Комнаты не надо.
– Как пожелаете, – и хозяин убежал в сторону кухни.
Нормандец занял стол в самом темном углу. Гаусельм Файдит продолжил терзать струны:
Я приблизился "Ужели
Дева, – с губ слова слетели, -
Вас морозы одолели?"
"Нет, – сказала дочь мужлана, -
Бог с кормилицей хотели,
Чтобы я от злой метели
Становилась лишь румяна".
Незатейливая песня о неприступной пастушке, смело отвергающей домогательства рыцаря, вызывала у слушателей, большей частью крестьян, заглянувших выпить кружечку вина, неподдельный восторг. В особенно неприличных местах они дружно хихикали, а когда трубадур смолк, то был одарен дружными воплями восхищения.
– Благодарю вас, благодарю, – Гаусельм поднялся во весь немалый рост, раскланялся во все стороны, а потом принялся пробираться в угол, где в одиночестве сидел молодой рыцарь.
– О, мессен… – загрохотал трубадур, ощеривая в улыбке гнилые зубы. Ризу его покрывали пятна, а сам доблестный певец, судя по блуждающему взгляду, был изрядно пьян.
– Тише, во имя Господа! Не надо имен! – прервал его Робер. – Присаживайтесь!
– Клянусь Святым Марциалом, – после паузы проговорил Гаусельм, усаживаясь за стол. – Вы изменились с того дня, мессен, как мы расстались в гавани Акры! Из юноши стали мужчиной! Как вы попали в эти места?
– По воле Ордена, – ответил, пожав плечами, Робер. – Исполняю приказ магистра.
– В одиночку? – хотя веселый монах Монтаудонский и был пьян, соображал он все равно неплохо. – А я вот сбежал из Святой Земли тем же летом. Сразу, как началась война. Подумал, что такому мирному человеку, как я, нечего делать там, где сарацины разят своими кривыми мечами!
Для голодного Робера Файдит оказался очень удачным собеседником. Он говорил сам, не мешая рыцарю насыщаться.
– Прибыл я в свое аббатство! Оно тут недалеко на юг, кстати! – известил трубадур, задумчиво почесывая живот. – Но потом мне там стало скучно, и я отправился немножко погулять по окрестностям!
– Зимой? – вопросил Робер удивленно.
– Если честно, то нашу обитель слегка пограбили, – усмехнулся в ответ монах, – епископ клермонский воюет со своим братом, графом, и я уж не помню, чьи воины решили развлечься за счет бедных иноков! Нам ничего не оставалось, как уносить ноги!
– Грустная история, – покачал головой Робер, зная, что наемники проявляли самую большую жестокость именно к служителям Церкви. – И куда вы, брат, направляетесь сейчас?
– Пока живу тут, – Гаусельм похлопал себя по животу, тот отозвался глухим бульканьем. – Меня кормят и поят, а я должен петь… Как потеплеет, тут я двинусь на юг, в Лангедок!
– Я как раз еду в том направлении, – сказал Робер и тут же пожалел об этом. Глаза монаха полыхнули ярким пламенем.
– Клянусь Святым Марциалом, это знак Господень! – сказал он, поднимая руку в величественном жесте. – Настала мне пора двинуться в путь, ибо негоже трубадуру долго сидеть на одном месте!
Несмотря на осенившее его вдохновение, Файдит все же заметил кислое выражение, появившееся на лице собеседника.
– Не бойтесь, мессен, – сказал он, великодушно улыбаясь. – Я не буду обузой! У меня есть мул, которого я увел из-под носа мародеров, грабивших нашу обитель! Я знаю все тропы и постоялые дворы от этого места и до самого Перпиньяна.
Робер задумался. Мысль о спутнике, которая поначалу выглядела неприемлемой, постепенно казалась все более привлекательной. Действительно, монах Монтаудонский опытный путешественник, и немало лет провел в Оверни. Странствовать с ним скрытно не получится, но ведь и обращать внимание все будут на толстого и шумливого трубадура, а не на того, кто его сопровождает.
– Хорошо, брат, – проговорил Робер после небольшой паузы. – Поедем вместе. Только мы будем двигаться быстро, и никто не должен знать, что я рыцарь Ордена Храма. Пусть будет просто сеньор Робер.
– Клянусь Святым Марциалом, не понимаю, к чему это! – пожал плечами Файдит. – Но если вы просите, то пусть так и будет!
10 февраля 1208 г. Овернь, к северо-востоку от замка Полиньяк
О Лимузин, земля услад и чести,
Ты по заслугам славой почтена,
Все ценности в одном собрались месте,
И вот теперь возможность нам дана
Изведать радость вежества сполна:
Тем большая учтивость всем нужна,
Кто хочет даму покорить без лести [260] .
Сильный голос Монтаудонского монаха легко разносился между скал, лютня тренькала, и оставлялось только удивляться, каким образом наездник в черной ризе управляет своим серым скакуном.
Впрочем, тот, похоже, не хуже хозяина знал тропы Оверни и уверенно выбирал дорогу. Копыта его звонко цокали по камням, составляя песне своеобразный аккомпанемент.
Путешествие с Гаусельмом Файдитом могло быть каким угодно, но только не скучным.
– Скажи мне, монах, – спросил Робер, когда песня закончилась, – разве не грех тебе воспевать женщину, чья красота рядом с великолепием Господа – ничто? – Господь создал этот мир, – проговорил Файдит, осенив себя крестным знамением, – и все чудесное в нем. В то числе – и женщин. Почему бы не воздать и им должное? Мы же поем не о грубых утехах плоти, а о любви возвышенной, об Аморе, да и то не всегда! Бертран де Борн, коего многие считают величайшим из поэтов южных стран, складывал и такие строки:
Пока Байард мой не устал,
Взлечу на перигорский вал,
Пробившись через сеть засад,
Пуатевинца жирный зад
Узнает этой шпаги жало,
И будет остр на вкус салат,
Коль в мозги покрошить забрало.
– Или еще, – струны запели по-другому.
Неважно, четверг иль среда,
И в небе какой зодиак,
И засуха иль холода, -
Жду битвы, как блага из благ:
В ней – доблести соль,
Все прочее – ноль
С ней рядом солдат
Не знает утрат.
Вся жизнь – боевая страда:
Походный разбит бивуак,
Стеной обнести города,
Добыть больше шлемов и шпаг -
Господь, не неволь
Ждать лучшей из доль:
Любовных услад
Мне слаще звон лат!
– Сеньор Бертран, должно быть, был очень воинственным и доблестным человеком, – заметил Робер. – Но довелось мне прошлой осенью бывать в Тулузе, и там слышать песни трубадура по имени Раймон де Мираваль. Что вы скажете о нем? – Отвечу песней! – усмехнулся Гаусельм. – Слушай!
Каркассонец – третий пиит,
Мираваль, что дамам дарит
Свой замок, где сам-то он
Не живет, и у замка вид,
Что яснее слов говорит:
Замок сей приют для ворон [261] .
– На чем основано это мнение? – спросил Робер.
– Эн Мираваль владеет одной третью старого замка с тем же именем, – судя по голосу, Файдит сдерживал смех, – хотя всюду хвастает своим благородным происхождением! Послушать его, так клянусь Святым Марциалом, сам Раймон Сен-Жилль должен склониться перед ним!
Тропа, по которой пробирались на юг путники, сделала поворот и вывела в широкий овраг с пологими склонами, густо заросший молодым лесом. Путь вперед был перекрыт.
Трое мужчин, стоящих на тропе, оказались вооружены, и лучи солнца холодно играли на металле шлемов. На коттах был герб Оверни, алый трезубец на золотом поле, с добавленным к нему крестом.
