Валерий Елманов - Сокол против кречета
– Я – князь! – наскакивал маленький Константин Николаевич, или попросту Костя – какие там в шесть лет Николаевичи.
– Я тоже князь! – не сдавался босоногий.
– Какой ты князь? Мой дед ими… ипи… – Но, поняв, что выговорить это слово он не сможет, Костя махнул рукой и выпалил по-старому: – Почти царь он! Вот!
– А у меня отец – князь, стало быть, и я князь! – рассудительно отвечал мальчишка.
– А чего же он даже на обувку тебе гривенок пожалел? – насмешливо ткнул пальцем Костя на босые ноги.
– Потому как он погиб, – грустно ответил мальчик.
Константин прислушался повнимательнее.
– И мой погиб, – заявил Костя. – А ты бы своему деду сказал. Он бы враз тебе купил. – И похвастался: – Мой дед мне все покупает. Знаешь, кто он? Царевич! – выпалил и замер, но мальчишка спокойно заметил в ответ:
– А мой дед зато – государь всея Руси. Он ныне вовсе императором речется, – трудное слово выговорилось им легко, без запинки, в отличие от Кости, который вечно с ним путался.
Последнее юному княжичу показалось обиднее всего.
– Лжа это, – заявил он безапелляционно. – Бона, дед-то мой стоит, он сейчас тебе сам скажет, – указал он на Константина, которого называл дедом, как и Святослава.
Трудно сказать, чем бы закончилось дело, потому что никто из спорщиков не собирался уступать, но тут в разговор вмешался Константин:
– А ну-ка давай домой, а то простынешь. Холодом несет с речки, – строго заметил он правнуку и, дождавшись его ухода, поинтересовался у босоногого мальца:
– А звать-то тебя как, княжич?
– Истислав я, – мальчишка гордо вскинул голову.
– А отца как кликали?
– Святозаром Константиновичем, – отчеканил тот.
– А мать?
– Миленой. В крещении-то Пелагеей нарекли, но в селе как-то уж привыкли Миленой звать, – рассудительно ответил мальчишка и похвастался: – Она у меня рукодельница знатная. Такие узоры на рубахах вышить может – впору императору носить.
– Вон как, – протянул Константин.
Значит, не утерпела девка. Даже свадьбы не дождалась.
«А может, оно и к лучшему, что без свадьбы? – мелькнула мыслишка. – Ну что вот ему с ним делать, когда у отца такая слава? Хотя все равно родной внук, как ни крути. Хоть чем-то, да надо помочь. Пусть не самому, а через людей. Вот только Милену придется предупредить, чтоб много мальцу не рассказывала, а это уже придется сделать лично».
Он вздохнул и с тоской посмотрел на удочку – рыбалка явно срывалась, хотя все равно клева нет, так что…
– Далеко живешь-то? – спросил задумчиво.
– Сельцо отсель в десяти верстах, – ответил малец.
– Чего ж ты так далеко забрел? – полюбопытствовал Константин.
– Люди сказывали, что ныне здесь сам государь остановился, – заметил тот. – Вот я и не утерпел. Уж больно глянуть хотелось… Чай дед родной. Мне бы одним глазком. А тут окромя этого княжича, ну и тебя еще, и нет никого. – И полюбопытствовал: – Так ежели тебя ентот княжич дедом называл, выходит, ты и есть царевич?
– Ну что ты, – улыбнулся Константин. – Сам посуди – ну какой из меня царевич?
Истислав критически оглядел императора и кивнул, соглашаясь:
– И правда. Царевичи такую одежку не нашивают, – разочарованно заметил он.
О том, кто стоит пред ним, вряд ли догадался бы и взрослый человек. Признать в просто одетом пожилом мужчине государя всея Руси и впрямь было затруднительно. Просторные штаны, заправленные в сапоги мягкой булгарской юфти, обычная синяя рубаха, нехитрая снедь, разложенная неподалеку и заботливо укрытая белой тряпицей. Ну как тут опознаешь императора?
Ни короны на челе, ни серебра, ни жемчугов. Один лишь золотой перстень на мизинце правой руки да обручальное кольцо на безымянном пальце левой, как память о безвременно усопшей княгине Ростиславе, – вот и все украшения. Был, правда, еще золотой нательный крест, богато украшенный драгоценными камнями, но он потому и называется нательным, что скрывается от посторонних глаз под рубахой.
«Нет, точно надо заглянуть к этой Милене», – окончательно решил Константин. Он потрепал мальчишке вихры и улыбнулся:
– Видел я государя, и не раз. Я тебе о нем по дороге расскажу. Мне как раз хорошая рубаха нужна, а тут ты с матерью-рукодельницей. Выходит – судьба. Ты меня проводи к себе домой. Хочу твоей Милене заказать. Только пешими мы до вечера топать будем, так что давай-ка вон у тех ратников попросим – глядишь, и дадут по лошадке.
Мальчик посмотрел на двух нарядных телохранителей, стоящих в двадцати шагах от них, после чего вновь окинул скептическим взглядом одеяние мужика.
– Попросить-то можно, – протянул он с сомнением. – Дадут ли? Вон какие они баские[168].
– А мы хорошо попросим, с вежеством, – улыбнулся Константин, направляясь к телохранителям. – Я им про узоры на рубахах расскажу, так они и подобреют. Глядишь, и себе такие же закажут.
По дороге разговор продолжался. Мальчишка, довольный тем, что нашел для матери заказ, да не один, а сразу три, поскольку нарядных ратников этот просто одетый мужичок тоже сумел соблазнить поехать за рубахами с дивными узорами, болтал без умолку. Лишь когда вдали показалась околица села, он посерьезнел и попросил Константина:
– Ты вот что, человек хороший, не проболтайся маманьке-то о том, что я тебе про отца наговорил. Она ведь мне про него и вовсе ничего не сказывала. Это я сам слыхал, как она с дедом о нем разговаривала. И о батюшке, и о государе. А после, как прознала, что я все это слыхал, строго-настрого повелела помалкивать, чтоб ни одна жива душа о том не дозналась. Я, вишь, даже своим-то ребятам в селе о том не сказывал, это уж с княжичем не сдержался… И то – ежели бы он похваляться не удумал, то и я бы слова не проронил.
– Отлупит мать-то, если узнает? – заметил Константин.
– Она?! Да меня маманя пальцем никогда не трогала! – возмутился Истислав. – Она у меня знаешь какая добрая?! Ой, да вон и она!
Милена в это время, стоя у крыльца какой-то лачужки, снимала с коромысла две деревянные бадейки с водой. Неприязненное чувство к простой бабе, ухитрившейся соблазнить его сына, у Константина к тому времени прошло, так что смотрел он на нее без какой бы то ни было вражды.
К тому же женщина ему понравилась. Спокойное округлое лицо, добрые глаза, волосы, аккуратно спрятанные под кику, – все в ней дышало каким-то спокойствием и умиротворением.
А вот жила она бедновато. Ветхая избушка выглядела не просто убого – дышала на ладан. Казалось, обопрись о бревенчатый угол плечом, и она тут же рухнет, рассыпавшись на трухлявые бревна.
«Гривенки-то у нее были – батюшка пред отъездом оставил, – вспомнились ему слова Истислава, сказанные по пути. – Только дед сильно хворал, вот они все и ушли на знахарок. Опять же тетка у меня малая вовсе, и уй[169] тож годами не вышел, а старший брательник маманин воротился из-под Медвежьего урочища и вовсе плохой. Нынче-то оклемался, да все едино – не работник он покамест. Вот и выходит, что ей одной за всех горб гнуть надобно. Такой вот жеребий выпал».
По одежде Милены было ясно, что судьба действительно не баловала женщину. Все чистенькое, опрятное, но латаное-перелатаное. На одном сарафане можно было насчитать не меньше десятка разноцветных заплаток.
По-прежнему осторожно присматриваясь и не торопясь выдавать себя, Константин завел речь о заказе. Ми лена охотно согласилась, но, узнав, что у заказчика нет даже самой рубахи, которую надо расшить, замялась.
– Ежели покупать надобно, то мне бы вперед немного, – несмело попросила она.
За работу женщина затребовала недорого, можно даже сказать – дешево. Немного подумав, Константин попросил ее управиться побыстрее, денька за три. И опять Милена удивила его, увеличив цену совсем чуть-чуть, строго на стоимость свечей, которые ей придется жечь ночью, чтобы управиться ко времени.
– Так не пойдет, – заметил Константин. – Глаза устанут, опять же дорога ложка к обеду, а за дорогую ложку и платить надо иначе. Словом, вдвое отдам, коли управишься.
Уезжая, он заговорщически подмигнул Истиславу, мол, помню и молчу, на что тот, прижавшись к матери, благодарно улыбнулся в ответ.
Через три дня Константин вновь стоял возле убогой лачуги. Телохранителей он взял прежних, чтобы Милена чего не заподозрила, хотя была не их очередь. Он еще не знал, что будет делать дальше и о чем говорить с ней, но все разрешилось само собой, едва государь взглянул на свой заказ.
На красной рубахе спереди жарким пламенем горело желтое солнце, а на его фоне гордо вздымал крылья белый сокол Рюриковичей, цепко сжимая в когтях прямой русский меч. Словом, вышивка как две капли воды напоминала изображение на государевых стягах. А вот на рубахах синего цвета для телохранителей сокола не имелось, хотя сама вышивка тоже была знатная, с выдумкой и несомненным вкусом.
– Не по чину твоим людям будет, – пояснила Милена причину различий, не дожидаясь вопроса. – Такое токмо тебе нашивать, государь-батюшка.
