Владимир Свержин - Внутренняя линия
— Хорошо, что вас здесь все устраивает, — неловко улыбнулась Татьяна Михайловна. — Я наверху расположусь, еду вам буду приносить. Василий Матвеевич обещал позаботиться.
— Да не волнуйтесь. Возвращайтесь уже. Время позднее, пора и отдохнуть.
— Вам здесь одному не будет страшно?
— Так, если что, с соседом поболтаю, — ухмыльнулся Судаков, подкручивая кавалерийский ус.
— Зря вы так, — пожурила его Згурская. — Ну, счастливо оставаться.
Она сделала несколько шагов к выходу и остановилась:
— Петр Федорович, вы сейчас слышали?
— Что?
— Не знаю, как и сказать… Как будто глубокий вздох.
ГЛАВА 23
«Мы возвратились на круги свои!»
Граффити в адуТимошенков утер пот со лба:
— Рулевые тяги проверили?
— Конечно! — утвердительно кивнул представитель государственной приемки.
— А тормоза? Здесь, видите ли, следует обратить особое внимание на крепления. Очень капризный узел. — Сергей Артемьевич поймал себя на мысли, что сегодня, буквально с того момента, как пограничный сторожевой катер в Маркизовой луже[29] остановил аргентинский грузовой пароход «Эсперанса», без умолку болтает по — русски и ничего не может с этим поделать.
Тимошенков чувствовал, что получает физическое удовольствие от разговора на родном языке. Это было нечто сродни легкому опьянению, оттого он все время улыбался и бросался объяснять подробности, и без того понятные опытным техникам.
— Сергей Артемьевич! — поправляя массивные очки в роговой оправе, окликнул его учетчик с неизменным гроссбухом под мышкой. — Вас тут один товарищ спрашивает.
— Какой товарищ? — удивленно поглядев на учетчика, поинтересовался Тимошенков.
— Из Москвы. Половину машин отсюда в Москву погонят своим ходом, вот он и хотел с вами переговорить.
— А, ну конечно, конечно! — Тимошенков вытер руки тряпкой. — Куда идти?
— Я проведу.
Они миновали заставленный контейнерами двор и поднялись по железной лестнице в маленькую комнатку учетчика. За столом, дымя сигаретой и закинув ногу на ногу, сидел человек в кожанке.
«На пролетария не похож, — для себя отметил Механик. — Руки холеные. Сколько ему? Лет тридцать, может, больше. Выглядит очень моложаво, спина прямая — точно аршин проглотил… Должно быть, кадровый военный».
— Мне того… Подождать на улице? — с подобострастной опасливостью спросил учетчик.
— Сделайте любезность, — по — хозяйски кивнул москвич. Он ткнул окурок в пепельницу и поднялся, резко протягивая Тимошенкову руку для пожатия. — Ганин.
— Добрый день, чему обязан?
— Мечтал познакомиться. Мой старый приятель, мичман Протасов, писал о вас много хорошего. Кстати, он говорил, что предупредит вас о нашей встрече.
— Да, припоминаю… — Тимошенков замялся.
— Сергей Артемьевич, — понижая голос, заговорил Ганин, — можете ничего не бояться. Я такой же офицер, как и вы. Более того, мы в одном звании. Если мой друг Протасов не ошибается, мы с вами одинаково болеем за наше Отечество и видим его будущее не европейским изгоем, каким желают его сделать всякие ллойд — джорджи, Пуанкаре и вильсоны, а сильным, мощным государством! В России произошла хирургическая операция: тяжелая, болезненная, стоившая большой крови и неисчислимых потерь. Но теперь у нашей страны появился шанс выжить. Уверен, вы это понимаете и потому находитесь здесь.
— Да, — подтвердил Механик.
— Отрадно, что вы приехали. Наша страна остро нуждается в грамотных, талантливых специалистах. Вы, конечно же, знаете о новой экономической политике?
— Очень немного. Я из порта непосредственно сюда. В городе еще не был. А там, в Париже, о здешних новостях почти ничего не известно.
— Это плохо, Сергей Артемьевич, очень плохо. Мы верим, что среди тех, кого ужасы гражданской войны заставили покинуть Отечество, — будто стоя на трибуне, вещал Ганин, — есть немало в высшей степени хороших, талантливых, как я говорил уже, честных людей. Оголтелое белогвардейское руководство намеренно скрывает от вас — простых граждан — то положительное, что происходит здесь. Если желаете, давайте в порядке испытания автомобиля проедем по Ленинграду! Вы сами увидите, как он изменился к лучшему!
— Это хорошая мысль. Я в последний раз здесь был почти десять лет назад. Потом фронт, Москва, опять фронт, а дальше — Париж.
— Протасов мне писал о вашей судьбе. Очень интересная история… Ну так что, я распоряжусь, чтобы подготовили автомобиль к выезду?
— Сделайте одолжение.
Ганин вышел из — за стола и, приоткрыв дверь, вызвал учетчика. Тот внимательно выслушал приказ, и вскоре по железной лестнице застучала дробь шагов.
— Вы знаете, у нас с вами в чем — то похожие судьбы, — уже без прежнего пафоса продолжил Ганин. — Я начинал службу в Москве, а потом по семейным обстоятельствам перевелся в Петроград и далее служил здесь. Тоже в бронедивизионе, только в Северной армии у Рузского. С четырнадцатого и по восемнадцатый год. Трижды в госпитале отдыхал, неделю в плену провел, удачно бежал.
— Тут мне до вас далеко. Я ведь, извольте понять, офицер военного времени. Сражался, конечно. Но по большей мере работал в конструкторской группе Кречетникова.
— Как же, как же! Я и сам с ним был знаком, и с дочерью его. Одно время даже за ней ухаживал. Как говорится, тесен мир. Она ведь, помнится, вышла замуж за Владимира Игнатьевича Згурского, а вы, как писал мне Протасов, до встречи с Дмитрием собирались идти работать к этому генералу.
— Да, Владимир Игнатьевич предлагал мне работу.
— Как он нынче?
— Тоскует по Родине.
— Очень жаль, что такой человек сейчас не в Советском Союзе, — со странной интонацией произнес Ганин. — Будем надеяться, что ваши личные впечатления подскажут ему верный путь. Тем более, как поделился со мной один знакомец из ОГПУ, Татьяна Михайловна осталась в России и сейчас, сказывают, в Москве.
— Я ее видел лишь мельком: заходил взять почту для генерала Згурского перед отправкой во Францию.
— Как я понимаю, Кречетников вам доверял всецело, раз именно вас рекомендовали для столь ответственной миссии, как техническое обоснование закупок танков и бронемашин у союзников.
— Да, с Кречетниковым мы были чрезвычайно близки. Думаю, он видел во мне продолжателя своего дела.
— Замечательно! Я себе живо представляю, насколько увеличится мощь Красной Армии, если спроектированная и разработанная Кречетниковым техника вступит в её строй! Я слышал, Сергей Артемьевич, вы лично участвовали в боевом испытании артиллерийской установки «Перун»?
— Да. Но это только первые шаги. Кречетников вообще мыслил широко. Он видел развитие танка совсем не как орудия прорыва заграждений в позиционной войне. Хотя «Перун» изначально разрабатывался именно для этого. Кречетников проектировал танки сопровождения пехоты и кавалерии; танки для нанесения мощных, глубоких ударов, рейдов в тыл врага; танки артиллерийского поражения… Он воистину был гений, и танки были его страстной любовью.
— Протасов мне писал, что вы знаете, где находится архив Кречетникова, — полувопросительно — полуутвердительно сказал Ганин, глядя на собеседника пристальным, изучающим взглядом.
— Знаю, — без малейшего смущения ответил Тимошенков. — И если советская власть гарантирует безопасность мне, моей семье, а также даст возможность продуктивно работать в достойных условиях, я готов предоставить большевикам и бумаги Кречетникова, и собственные умения. Уверен, Кречетников поступил бы так же. Боевая мощь Отечества для него была превыше всех политических дрязг.
— Я думаю, — коротко и очень внятно заявил «приятель Протасова», — советская власть сможет пойти на ваши условия. А сейчас, Сергей Артемьевич, обещанная прогулка по Ленинграду.
Середина мая 1924Из окна второго этажа хорошо просматривалась вывеска «Стригу и брею. Баранов». Чуть ниже — в окне, на блекло — зеленой крышке от зарядного ящика виднелась в высшей мере загадочная надпись «Спасатель крыс, мышей, клопов, тараканов — выводит, морит с пользой. Безвредно и доступно страдающим нашествием! Тиф! Мор! Погибель! Смерть! Изобретатель Иван Савельич Сапогов». Болеслав Орлинский в который раз за сегодняшний день прочел эти невероятные письмена и, насмешливо скривив губы, отошел от окна. Весь день бывший статский советник провел в четырех стенах, не имея возможности не то что пройтись по улочке, но даже выйти во двор. В прихожей за ломберным столиком сидел дюжий верзила с пустыми глазами вологодской голубизны, и стоило Орлинскому приблизиться к двери, охранник преграждал ему путь с коротким безапелляционным «Не велено!».
