Фигль-Мигль - Волки и медведи
– Смотрите, – сказал я, – варвары вас проглотят.
– Возможно. Но помаленьку и начиная с ног, а Николай Павлович – разом и с головы. Жалобу-то писать будете? На всякий случай?
– На всякий случай, – сказал я, – напишу.
5– Кстати, – говорит Лиза, – в конце концов… Я могу от него уйти.
– Зачем?
– Понятно.
Понятно, да непонятно: женщина в такую минуту понимает лишь то, что её обидели. С другой стороны, всем нам непонятны не одни и те же вещи. Я вот тоже не мог взять в толк, почему ей не лежится в приятной посткоитальной дрёме.
– Если вы боитесь, что не сможете меня содержать… У меня ведь есть свои деньги.
– И много?
Случайно столкнувшись на Большом П.С., мы забежали на пару часов в квартиру Алекса. Алекс смиренно спивался и предпочитал делать это на свежем воздухе. Дома он почти не бывал, запасной ключ держал в незапертом почтовом ящике. Такой легкомысленный способ оказался не хуже прочих. Квартиру не обнесли и даже прибирали, и единственным неудобством для гостей было то, что хозяин, потеряв, как в полную силу пьющий человек, представление о времени, мог прийти ночевать в часы сиесты.
– Больше, чем вы когда-либо заработаете своим штукарством.
Я зевнул и стал одеваться.
– Ты бежишь? Такой же, оказывается, трус, как все мужчины.
– А ты хочешь поговорить? Такая же, оказывается, любительница выяснять отношения, как все женщины.
– Убирайся!
– Я и пытаюсь это сделать.
Через несколько дней мы тихо помирились, предав некрасивый разговор забвению. (Каждый забыл своё.) Объясняя суть отношений между мужчиной и женщиной, Фиговидец говорил: «Он называет себя подонком и мразью, зная, что она ему не поверит. Но потом, когда всё сказанное оказывается правдой, у него на руках оправдание: “Я предупреждал”», – но я тогда посчитал, что фарисей, как всегда, накручивает. Ему казалось, что люди сознательно стремятся ко лжи и всяческой мути, потому что испытывают жестокое и грязное удовольствие – и только таким, жестоким и грязным, человеческое удовольствие может быть. (В сексуальных отношениях грязь больше на виду, вот и всё.) В этой конструкции, логически безупречной и подкрепляемой опытом, чужеродным было лишь слово «сознательно»: оно-то её и разваливало.
Итак, мы помирились и снова стали ходить в рестораны и на выставки. На нас уже не косились, а пялились, и даже в доброжелательных глазах был отчётливо написан вопрос «Зачем так афишировать?». Сплетни вдыхались и выдыхались вместе с воздухом. Каждый сквозняк приносил шепотки. Лиза, вся такая очень крутая девчонка, ухом не вела, а я никогда с ней об этом не заговаривал.
На волне скандала я вошёл в небывалую моду: новые клиенты, новоявленные друзья и очень много женских авансов. Куда б мы ни пришли, меня тут же пытались взять в оборот. Иногда я вёлся, как на предаукционном показе в Русском музее, где меня взяла в оборот симпатичная соплюха.
– Из какой моей мечты вы явились? – кокетливо спросила она.
– Из самой грязной.
– Как у девушек разгораются глаза, когда они смотрят на чужое! – сказал знакомый насмешливый и мягкий голос. – Вам, милая, разве не известно, что Разноглазый состоит при моей жене?
Я обернулся и поздоровался.
– Здравствуйте, здравствуйте, – сказал Илья. – Вы прицениваетесь к картинам или к тем, кто действительно в состоянии к ним прицениваться? – Прежде чем я открыл рот, он перевёл взгляд на подошедшую Лизу. – Мне уехать?
– Вот Разноглазый не стал бы меня спрашивать, что ему делать.
– Разноглазый – брутальный парень. А я – подкаблучник.
Лиза осеклась; посмотрела на одного, другого. Сильнее всего ей хотелось меня защитить – заслонить от пуль собственным телом, – но она всё же понимала, насколько это постыдно для неё самой. И присутствовавшие стояли с сияющими глазами, затаив дыхание.
– Поезжай-ка домой, – сказал он. – Там шофёр ждёт.
Меня он привёл на набережную за Марсовым полем. Я мысленно бросил монетку и сказал:
– На вашем месте я бы не стал читать мораль человеку, которого заказал снайперам.
– Это было что-то вроде государственной необходимости.
– Да? Ну а у меня личное.
– Но ты её не любишь, – сказал он с ненавистью, и весь его лоск как-то потух – на минутку, чтобы потом вспыхнуть ярче.
– При чём тут она вообще? Дело в вас.
– Месть? Хорошо, отомстил. Что дальше?
– Она не любит вас.
– Всё правильно. Любить должен мужчина.
– Вы б всё-таки определились. У вас к жене чувства или ко мне?
Он определился молниеносно. Когда я сумел встать, в голове звенело, глаз заплывал, а настроение улучшилось.
– Я думал, вы опять кого-нибудь наймёте.
– Некоторые вещи приятнее делать самому. Пройдёмся?
Мы медленно пошли в сторону Литейного.
– Я могу сделать так, что вы лишитесь вида на жительство.
– И что об этом подумают в Английском клубе? Что Илья Николаевич обезумел от ревности?
– Мне больно, что вы исходите из допущения, будто Илье Николаевичу не всё равно, что о нём подумают.
Я посмотрел через реку. За рекой, за сверкающей водой лежал Финбан. Полосу отчуждения разобрали не везде, Променад с этого места виден не был. По виду казалось, что ничего не изменилось. Поскольку я знал, что изменилось многое, это знание о мире требовало как-то подогнать мир под себя.
– Чем я помешал?
– А кому нужен независимый игрок? Вас и Коля, бог даст, закажет. Если уже не заказал.
– Порфирьев думает, что Сахарка заслал Канцлер. Что это вроде как агент-провокатор.
– Кто такой Сахарок?
Я пожал плечами и не сердясь рассказал.
– Версия Порфирьева нравится мне больше, – сказал Илья.
– Вы его хорошо знаете?
– Это не мой уровень.
– А тайная полиция?
– У нас нет тайной полиции как таковой. Какие-то её функции исполняет береговая охрана, какие-то – управа… Есть Особый отдел при Еорсовете, но это чистая комедия. Если не фарс.
– Но то же самое вы бы сказали, если б она всё-таки была.
– С чего это? Я бы о ней рассказал, и охотно. Главный смысл тайной полиции – в самом её существовании. Существовать и одним этим наводить ужас, понимаете? Чем больше о тайной полиции болтают, тем меньше ей приходится работать. – Он пожал плечами. – А с точки зрения эффективности кому это надо вообще? Тайная полиция-служба секретная, но всё-таки официальная, то есть где-то лежат бумажки, признающие её бытие и, следовательно, ответственность. Что они там наработают, зная, что при желании с них можно спросить?
– Можно устроить так, чтобы никому не давать отчёта.
– Можно. Но это будет не полиция, а комплот. Я, представьте, не люблю заговоров – и заговорщиков. Есть в них всегда что-то ущербное… какая-то тайная гниль. Не любовь к темноте, а любовь к тёмным закоулкам. И узость, заставляющая видеть в жизни вариант карточной игры.
– А жизнь – не карточная игра?
– Сыграйте и сами увидите.
– Я не игрок. Предпочитаю сделки. Например, мне нужно поговорить со снайпером. И восстановить аусвайс. И чтобы Порфирьев от меня отвязался. Ну и вообще… помощь в расследовании.
– Ах вот, значит, на каком условии будет восстановлено спокойствие моей супружеской жизни. И как же, по-вашему, я буду вам помогать?
– В меру сил.
– Я бы предпочёл откупиться.
– Ладно, – сказал я, – хоть что-то. Только стоить это вам будет дорого.
Сахарок пришёл ко мне в Новую Голландию. Пока была погода, я оставался там часами: это место было для меня зачарованным и вот почему казалось таким безопасным – метафизически безопасным. Я чувствовал, что здесь ничего плохого случиться не может.
Но когда, подремав, я очнулся, то увидел, что рядом со мной сидит в траве Сахарок.
Мы сидели и смотрели друг на друга с терпеливым недоумением, как звери разных пород, но минуты шли, и проступало – словно время, обычно засыпающее всё песком и прахом, на этот раз усердно раскапывало, – проступало чувство, что разных-то разных, но очень похоже, что из одного леса. Я подавил стон.
– Как же мне сделать так, чтобы тебя не было?
– Зачем Сахарка не будет?
– Затем. Тебя здесь не положено.
– Положено.
– Ещё и огрызаешься.
На его теле не осталось шрамов, в глазах – памяти о том, что он умер. «Типа запах», о котором говорил Пацан, – это была нагоняемая им тоска, тянущее жилы чувство, что тебя нет, что ты не нужен.
– Сахарок для тебя кто? – неожиданно спросил он.
– Сахарок для меня работа.
Превозмогая отвращение, я дотронулся до его лица, до чернильных слёз. К сожалению, он не исчез.
Я взял его за руку, заглянул в глаза – и отпрянул. Аристид Иванович был прав: из этих глаз я не вернусь.
– Как ты их выбираешь?
Сахарок молчал.
– Как ты приходишь? Кто тебя зовёт?
Сахарок молчал.
Я стал трясти его за плечи, и на меня навалилась страшная усталость. Было так, словно весь мир устал вместе со мной – или это я впервые почувствовал тяжесть и дрожь в теле уже очень давно уставшего мира. Чувствуя, каких трудов стоит земле вращаться, траве – пробивать землю, жуку – вгрызаться в траву, я разделил с ними изнеможение жизни, оказавшееся мне, в то время как мир продолжился, не под силу.
