Валерий Пушков - Кто сеет ветер
— Хочешь, почитаю стихи?
— Читай.
Сумиэ прочитала свою любимую танка!
Голоса звук!..
Не луна ли запела?…
Кукушка!
— Нравится? — спросила с улыбкой. — Чувствуешь, как хорошо поэт передал свет и тишину лунной ночи?
Наль не ответил. Мысль его шла своими путями. Лицо оставалось серьезным и грустным. Девушке захотелось заставить его улыбнуться. Она опять перелистала страницы сборника и выбрала стихотворение Иосано Хироси, показавшееся ей самым веселым и бодрым. Поэт описывал весенний танец работниц на улице:
За Тамача, на Тамеике [23] , там, где солнце светит ясно,
На плечах девичьих круглые, голубой и ярко-красный,
Быстро кружатся два зонтика: хурэ, хурэ, хурэ…
Под зонтами, точно бабочки, вьются пестрые фигуры.
В экипаже, пышно убранном, с золочеными боками,
Три глубоких белых зонтика важно держатся руками.
Быстро кружатся два зонтика: хурэ, хурэ, хурэ…
На панели лица радостны; в экипаже лица хмуры.
Два расходятся… И катится… между осяку [24] -цветами
Экипаж, богато убранный, с модно белыми зонтами.
Но, не глядя на сидящие благородные фигуры,
Так же кружатся два зонтика: хурэ, хурэ, хурэ…
Часы показали без четверти десять. Сумиэ вынула градусник и, обрадовавшись значительному снижению температуры, решила прочитать вслух небольшой рассказ Акутакава Рюноскэ. Наль смотрел на нее, не вникая в смысл слов, слушая только голос, мелодичный и звонкий, как слушают оперу со скучным либретто — наслаждаясь звуками пенья и музыки и не следя за игрой на сцене.
— Сегодня шестнадцатое, — сказал он внезапно. — Газеты получены?
— Сейчас узнаю.
Она сходила наверх и принесла из комнаты Гото несколько номеров газет.
— Посмотри, о выборах ничего нет?
— Интересного ничего. Выборы, как ты знаешь, назначены на двадцатое.
— А что вообще пишут?
— Разное. Вот посмотри иллюстрацию. Это касается молодежи.
Она показала ему газетный рисунок, изображавший стоящую на распутье японскую девушку, перед которой вились три дороги: к бутылке с вином, к дымящемуся вулкану, в кратер которого, по словам корреспондента, за один год бросилось больше двухсот безработных интеллигентных девушек, и к коммунизму, изображенному в виде серпа и молота.
— У кого есть идея, есть вера в жизнь и людей, тот не пойдет искать счастья в домах разврата, — сказал Наль. — Смерть тоже не выход. Дорога для человека одна, но эта девушка не умеет видеть. Смотри, у нее на глазах повязка.
— Да. Но разве она виновата? — ответила Сумиэ. — Во вчерашнем номере «Ундо Цусин» есть письмо крестьянина Кисараги из деревни Таканемура. Страшно читать, что он пишет… «Желаю продать дочь. Посодействуйте. Жизнь так тяжела, что продолжать ее невозможно. Мне угрожает голодная смерть, и как мне ни дорога дочь, но живот на спину не переделаешь. Дочери моей Ханае шестнадцать лет. Она недурна собою. Поместите ее где-нибудь поблизости от Симоносеки. Роскоши ей не потребуется. Но в крайнем случае можно отправить и на Формозу или в Маньчжурию. Спасите наш дом…»
Читая письмо, Сумиэ едва не расплакалась, но взглянула украдкой, на Наля и вдруг спохватилась. Что она делает? Как смеет его расстраивать, огорчать? Сумиэ отложила газеты в сторону и нежно погладила исхудавшую смуглую руку юноши.
— Доктор будет браниться. Он не велел утомлять тебя, — прошептала она виновато.
В комнату вошел Онэ. Пребывание в жандармской тюрьме состарило его внешне на несколько лет: виски его поседели, плечи ссутулились, шаг стал грузнее и медлительнее. В усталых глазах его по-прежнему светилась тихая твердость уверенного в своей правоте человека, но выражение лица было уже не добродушное, а строгое, даже суровое. Онэ только вчера вернулся из Осаки, куда его вызывали на конференцию по организации народного фронта.
— Выполнил заодно и твое поручение, — сказал он, садясь на стул против Наля. — Можешь не беспокоиться: семья Харады окружена заботой друзей.
— А как там предвыборная кампания? — спросила Сумиэ. — Есть надежда на поддержку широких масс?
— Пока сказать трудно. Народ не может выразить полностью своих чувств. Печать во власти цензуры. Рабочим ораторам не дают говорить. Левые профсоюзные лидеры в большинстве арестованы и несомненно испытывают теперь то же, что испытали недавно мы.
— Но что же делают тогда крестьянские и рабочие партии? Зачем они вообще существуют? — воскликнула девушка с возмущением.
— Молчат. Так же, как весь японский народ… Если, конечно, не считать коммунистов, — те гибнут сотнями, — ответил Онэ.
Сумиэ, вспомнив снова об инструкциях доктора, хотела перевести разговор на более легкую и веселую тему, но не смогла.
Медлительный бой часов, возвестивший о полудне, заставил журналиста заторопиться. После его ухода Наль неожиданно почувствовал сильный голод. Сумиэ предложила ему яйцо всмятку и стакан теплого молока, но юноша потребовал жареной рыбы с рисом.
— Когда я в детстве болел дифтеритом и стал, наконец, выздоравливать, я прямо стонал от голода. Раз, помню, мама принесла мне такое кушанье. Замечательно вкусно было, — сказал он, глядя на девушку просительными глазами.
Отказать в его первом желании было ей не под силу. Она поджарила ему кусок свежей рыбы. Наль с аппетитом позавтракал. К ее радости, температура от этого к вечеру не поднялась. В ходе болезни, очевидно, наступил перелом.
— Ты хороший товарищ, — сказал Наль растроганно.
Сумиэ наклонилась и поцеловала его сухую ладонь.
— Я живу для тебя, — ответила она шепотом.
Охваченный теплым волнением, он пошутил:
— По старинным законам «Онна Дайгаку»?
Она засмеялась довольная.
— В детстве, когда я приехала из России, бабушка заставляла меня заучивать эти правила наизусть, как молитвы, — ответила она весело. — Я и теперь хорошо их помню… «Японская женщина, — процитировала она смеясь, — должна видеть в муже своего господина и служить ему, молясь за него и преклоняясь перед ним. Самой основной жизненной задачей ее является покорность».
Девушка поправила под головой Наля подушку и, заглядывая в лицо лукаво и нежно, добавила:
— Видишь, как выгодно заполучить в жены воспитанную японку! Никаких разногласий в доме не будет.
Наль помолчал, о чем-то задумавшись, потом сказал:
— Ночью не надо дежурить около меня. Опасности теперь нет, а Эрна сама едва на ногах держится.
Сумиэ с торопливостью возразила:
— За Эрну не бойся. Тюрьма не сломила ее. В ней теперь больше твердости, чем в тебе.
— А как твой отец? — спросил он. — Примирился, что ты ушла от него?
Сумиэ помедлила. Взгляд ее обратился к окну, в заиндивевшем стекле которого тлели скупые лучи зимнего солнца. Рука смущенно мяла платок.
— Папа-сан сидит в долговой тюрьме. Проигрался на бирже. У нас описано все имущество, — ответила она, покраснев, как будто чувствуя себя виноватой за преступления отца.
— И дом?
— Да, и дом. Я живу теперь на квартире, у родственницы профессора Таками.
— За долги?… Что же, тем лучше, — сказал Наль устало.
Несколько минут в комнате стыло безмолвие. Сумиэ продолжала смотреть в окно, рассеянно теребя шелк платка. Ей казалось, что юноша хочет что-то добавить и не решается из боязни ее обидеть.
Когда она наконец, повернулась к нему, то с удивлением, к которому тотчас же примешалась глубокая, почти материнская нежность, увидела, что он спит.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Оба окна выходили в сад и были плотно закрыты ставнями. Близ священной токонома, где возвышался алтарь в память предков, стояло бронзовое хибати, около которого с серебряными щипцами в руке сидел на татами бровастый, желтый как воск старик, поправляя в камельке угли. Барон Окура сидел напротив него, тоже на голой циновке, поджав ноги. Вместо электрической люстры с потолка свисал разрисованный блеклыми узорами фонарь-гифу с красным шелком кистей, напоминая хозяину и гостю о древней культуре народа Ямато.
— Окада что-то подозревает. Первая пехотная дивизия получила срочный приказ отправиться в Манчжоу-Го, — сказал бесстрастно барон, следя напряженно за лицом собеседника.
