Генрих Эрлих - Царь Борис, прозваньем Годунов
Под конец разговора мы так расположились друг к другу, что совершенно спокойно и по-деловому обсудили, как лучше представить гибель Димитрия.
— Убийц мы предъявить не можем, — размышлял Годунов, — поэтому для всех будет лучше, если скажем мы, что Димитрий сам нанес себе рану смертельную, играл, к примеру, с ножом и порезался, мамка же с кормилицей, заболтавшись, не заметили, вот царевич кровью и истек. Мамка с кормилицей признаются, это я на себя беру.
— Эти признаются! — согласился я. — Вот только кто поверит, что такой мальчик, большой и здоровый, мог ножом насмерть зарезаться, чай, не младенец.
— А если не здоровый? Если на него вдруг черная немочь напала, тогда мог? Извини, князь светлый, ты в этом больше понимаешь.
— Тогда, конечно, мог, — ответил я, нисколько на слова друга моего нового не обидевшись. — Вот только не было у Димитрия падучей!
— Так ведь и ножа не было! — в тон мне воскликнул Годунов.
Оно так, крыть было нечем. Тут еще в голове моей мелькнуло воспоминание смутное, что все это уже было, было! Я согласно кивнул головой.
Наш союз с Годуновым увенчали мы клятвой обоюдной, что никогда и никому, даже на исповеди и на смертном одре, не откроем нашей тайны общей, и на том крест целовали.
После этого я вернулся в свои палаты, где княгинюшка моя уже пританцовывала на месте от нетерпения, одетая для поездки верховой, — дошло, слава Богу! Выехали мы из Москвы на луга окрестные, нашел я поляну, где на сто шагов вокруг не было ни одного укрытия для уха потаенного, и тихо поведал княгинюшке обо всех событиях последних дней. Только не надо мне пенять, что я столь быстро нарушил клятву крестоцеловальную, мне с княгинюшкой разговаривать — все одно, что с самим собой, даже лучше.
Годунов нисколько не шутил, говоря, что вся задержка во мне, потому что на следующий день по моему приезде собрался собор Священный вместе с Думой боярской, в присутствии царя Федора заслушали доклад князя Василия Шуйского о розыске в Угличе. Говорил он не об убийстве, а о гибели, тогда же впервые, неуверенно и среди многих прочих, прозвучали слова о том, что царевич мог сам неосторожно пораниться. Бояре и святые отцы вынесли приговор глубокомысленный: «Царевичу Димитрию смерть учинилась Божьим судом» — дело же отправили на доследование.
После заседания царь Федор пригласил меня к себе. Видел я, как искренне и сильно горевал он о гибели Димитрия, никого мне не было так тяжело обманывать, как его, святого человека. Хорошо еще, что говорил все время Федор, на мою долю оставались вздохи горестные, кряхтение и утирание слез. Говорил же Федор о том, что хотел он перенести тело царевича в Москву и похоронить рядом с отцом, но патриарх отговорил, ссылаясь на то, что по розыску Димитрий, вполне возможно, сам себя жизни лишил, а самоубийцам не место в храме. Еще Федор порывался ехать в Углич, чтобы помолиться на могиле, но его отговорили моровым поветрием. Так ли это, вопрошал меня Федор. Я лишь согласно кивал головой.
После этого я вновь отправился в путь, на этот раз долгий и далекий. По дороге в Ярославль Господь свел меня с игуменом одного из вятских монастырей преподобным Трифоном, это и определило мой окончательный выбор. Хорошее место Вятка, глухое, малолюдное, лежащее в лесах густых в стороне от основных путей торговых, с другой стороны, не очень далекое, все жтаки не Сибирь какая-нибудь, за неделю хорошего ходу можно добраться. Туда я и отвез Димитрия, в состоянии которого не произошло никаких изменений. Определил его послушником в монастырь под именем Юрия, оно само на ум пришло, когда объяснял я, что он крестник мой.
По возвращении в Москву застал отголоски последнего, яростного всплеска бунта. Не сумев возмутить народ ни известием ложным об убийстве Димитрия, ни слухами о его чудесном спасении, ни поджогами в Москве, заговорщики решились на прямой штурм. Извещенный заранее своими соглядатаями, Годунов принял меры к защите: в самой Москве и вокруг нее были размещены до тридцати тысяч стрельцов, на предполагаемом же направлении главного удара, между Калужской и Тульской дорогами, поставили гуляй-город, там под знаменем своим встал сам наследник, царевич Борис. Приступ был осуществлен по воровскому заводу, ночью. Такого Москва еще не видала! Разбуженные канонадой пушечной, жители московские, оглядевшись, устремились на стены Земляного города. Пушки весело и споро палили во тьму, кое-где был слышен звон от ударов сабельных, единственное же светлое, от частых вспышек пищальных, место было вокруг гуляй-города, там, видно, шел бой нешуточный. Но еще большее удивление жители московские испытали утром — врагов не было! Тела павших быстро убрали, оставшиеся же в живых рассеялись в лесах. Кто нападал и кто стоял во главе нападавших, так и осталось для всех тайной, последнее даже для Годунова, чем тот был немало раздосадован. Свои мысли на этот счет я в который раз оставил при себе.
Следствие по Угличскому делу подошло к концу лишь к зиме. Тогда и объявили окончательно, что княжич Димитрий погиб, играя с ребятишками дворовыми в тычку, поранившись ножом в приступе черной немочи. Виновной в преступном небрежении была объявлена Мария, ее отправили в Николовыксинскую пустынь в земле Вологодской и там постригли в монахини. Всех Нагих за подстрекательство к бунту осудили на заточение и разослали по разным городам. Пострадали и жители Углича. Я, как мог, защищал подданных своих, но все же понимал, что виновные в убийстве дьяков царских должны понести наказание заслуженное, дабы не было соблазну для других людей. Поэтому всех, чистосердечно признавшихся в убийстве дьяков, а набралось их ни много ни мало двести с лишним человек, сослали вместе с семьями в места отдаленные, в Пелым, на поселение вечное. Примерно же казнили лишь главного виновного, коим был определен колокол соборный. Оно и правильно, не поднял бы он трезвон на весь город, глядишь, все и обошлось бы. Колоколу усекли ухо и вырвали язык и под стражей крепкой отправили в ссылку, опять же вечную, в Тобольск.
После всех этих событий скорбных я не мог более оставаться в Угличе. Я покинул его, на этот раз навсегда.
Глава 4
Царь Борис
Одним из главных следствий описанных событий было провозглашение царевича Бориса соправителем державы. Стоп! Только сейчас мысль в голову пришла: а не наоборот ли все было, не был ли бунт следствием решения тайного о возведении Бориса на престол? Месяцы эти, предшествовавшие присяге Борису, давали злодеям последнюю призрачную возможность скинуть Федора и провозгласить царем Димитрия. Эх, раньше бы догадался, непременно у Федьки Романова спросил бы, так ли все было, благо случаи удобные представлялись, а теперь как узнать?
Можно сказать, что бунт даже весьма кстати пришелся, он придал церемонии неожиданный и во многом умилительный оборот. Победу в ночной битве у стен Москвы праздновали пышно, возможно не так, как взятие Казани, но громче, чем достославное овладение Полоцком. Народ, потрясенный размахом торжеств, забыл свой вопрос недоуменный, над кем, собственно, одержана победа, и веселился напропалую на площадях, где были выставлены столы с угощением царским.
Главными героями были два Бориса — царевич и боярин Годунов. В день назначенный все лучшие люди державы сошлись в Кремле, ни одна палата на земле не смогла бы вместить столь многочисленное и блестящее собрание, поэтому происходило все на площади Ивановской, на глазах у Господа, который разогнал на небе августовском все облака, чтобы не застилали обзора. На помосте высоком в креслах золотых сидели царь Федор, царица Арина, единственная, кстати, женщина в сем сонме лучших людей, патриарх Иов и царевич Борис. Перед помостом в креслах резных сидели четыре митрополита, Борис Годунов, Федор Мстиславский, как глава Думы боярской и первый воевода, и я, оплот рода. За нами в креслах простых — бояре и архиепископы, за ними на лавках — князья первостатейные, прочие же стояли тесно, заполняя всю площадь.
Первым царь Федор призвал Бориса Годунова. За подвиг великий пожаловал Федор ему шубу со своего плеча в тысячу рублей, блюдо золотое, которое в аккурат ту шубу вмещало, три городка в земле Важской в ту же цену да звание Слуги, которое возносило Годунова на высоту неслыханную, выше всех бояр. Бояре, как ни странно, этим нисколько не оскорбились и даже приветствовали объявление криками радостными. Но я быстро смекнул, в чем дело, — все это весьма походило на последнее пожалование, так мы награждаем слугу своего верного, отправляя его на покой заслуженный. Подтверждение не заставило себя ждать. Едва Годунов спустился с помоста, как перед царем Федором встал царевич Борис и отвесил ему поклон поясной, Федор выпростался из кресла, немного трясущимися от волнения руками снял с себя гривну царскую и возложил ее на выю сына. «Да здравствует царь Борис!» — закричали все в один голос и дружно бухнулись на колени. Чтобы закрепить сей порыв искренний, сразу же от имени государей Федора Иоанновича и Бориса Федоровича были объявлены щедрые пожалования, бояре, князья, воеводы и прочие ратные люди получили вотчины, поместья, деньги, шубы, сосуды, камки, бархаты, атласы, меха, никто из присутствующих не остался обделенным. Тогда же постановили, что на месте, где стоял царевич Борис со своим знаменем во время достославной ночной битвы, будет заложен монастырь, нареченный Донским в честь священной иконы, принадлежавшей нашему прославленному прародителю великому князю Димитрию и хранившей в ту ночь царевича Бориса. Потом был пир во дворце царском, всем пирам пир, продолжался он несколько дней и в памяти моей как-то незаметно перетек в другой пир, по поводу рождения у Бориса сына и наследника, царевича Федора (как видим, боковая ветвь рода нашего упорствовала в приверженности новым именам, чем им старые-то не угодили?).
