Валерий Елманов - Крест и посох
И все-таки довелось ей как-то, еще два лета назад, да и то лишь украдкой, издали, увидеть проводы в последний путь охотника, коего Перун захотел узреть близ себя и потому сразил его своей меткой стрелой-молнией.
Шагов пятьдесят отделяли ее убежище от поляны, в самом центре которой беззвучно и мрачно полыхала огромная поленница дров, но Доброгнева все очень хорошо видела.
И как жарким пламенем обвивал огонь безжизненное тело, лежащее поверх смолистых ветвей, и как духмяные сосновые клубы дыма отгоняли невидимую нечисть, норовившую перехватить светлую душу, отбывающую в небесные чертоги.
И навсегда запомнила она, как душа эта, уже отлетая в последний путь, на прощание огладила рдеющим багряным отблеском суровые лица отца и меньших братьев охотника. Мол, нечего вам грустить, ибо всех нас ждет дорога ввысь, по которой мне сейчас предстоит идти, а вы лучше живите так, чтоб великий Перун и вас такой чести удостоил да в гости к себе зазвал.
Но не ласковым было касание это, а сурово-торжественным, соединив в том отблеске и прощальный закатный луч, и жгучий вскрик молнии, и зарево горящего в ночи дома, подожженного лихими татями, и холодный взор звезды, коя в своем равнодушии никогда даже с места не сдвигалась[77].
Но тогда-то все пронеслось всего за один миг, пусть за два, не больше, а посох в руке старца уже с минуту как засветился и до сих пор не угасал.
Напротив, все ярче и ярче полыхал он, а под конец рассказа Доброгневы в глубине его побежали какие-то странные извилистые тени.
И хоть светились они значительно тусклее, нежели сам посох в целом, однако травница отчего-то была уверена, что жар, исходящий от него, который чувствовала даже она, хотя и находилась в двух-трех шагах, ничто в сравнении с тем, какой лютый негасимый огнь заключен в темных змейках, медленно, но неуклонно ползущих вверх по его сердцевине.
И это свое знание она бы тоже никогда бы не смогла объяснить, ибо откуда оно в ней появилось, оставалось загадкой.
— Ведает, — удовлетворенно кивнул головой Всевед, бросив беглый взгляд на посох и продолжая свободно держать его в левой руке, как будто не чувствовал нестерпимый жар. — Стало быть, ты всю правду обсказала, нигде истины не порушила. — И ликующим голосом торжественно произнес, обратив свое лицо к августовскому небу, неуклонно продолжающему наливаться чернотой: — Благодарствую тебе, великий Перун, что сподоблюсь я, судя по всему, в битве со злобным твоим обидчиком участие принять! Хвала тебе, небесный воин, что ты своему земному внуку в прощальный дар славного ворога припас. — И ласково, но в то же время с небольшой долей укоризны заметил смущенной Доброгневе: — Не ведаю доподлинно, кто именно из пресветлых богов тебя ко мне в путь снарядил, но мнится мне, что не очень-то торопилась ты на него ступить, хотя обо мне узнала много ранее сегодняшнего дня.
Потупившись, девушка не стала скрывать правды, ссылаясь на то обстоятельство, что едва она очнулась, лежащая близ этих камней, как все, что в ее голове мелькало, тут же напрочь ею и забылось.
Да и ныне больше ни одно из тех видений, если не считать имени и лика старца, коему надлежало поведать обо всем без утайки, у нее в памяти так и не всплыло.
В ответ последовал понимающий кивок.
— То немудрено. Сказать по чести, я и сам бы к тому месту близко не подошел, ибо сила там дремлет хоть и небывалая по мощи своей, но буйная и своенравная. Укротить ее никому не дано, зато она любого и согнуть, и сломать может. И не ведает никто, какого она часа дожидается, дабы воспарить над этим миром во всей своей мощи. Однако думается мне, будто ты туда в добрый день угодила, и сдается, что ворог у нас с той силой один, а коли так, то… — Не договорив, волхв вновь, но уже с явной тревогой поглядел на небо, где пока неярко поблескивали первые звезды, и предложил: — Ныне нам поспешать надобно. Так что дозволь мне поближе к холке конской примоститься, да сама меня руками покрепче обхвати. Конек этот и сам по себе резвый, а ежели его попросить, так он и вовсе свой ход вдвое ускорит.
И впрямь, стоило старику наклониться к конскому уху и шепнуть в него несколько непонятных слов, к тому же произнесенных еле слышно, как жеребец резво сорвался прямо с места.
Доброгнева, если бы не держалась за дедову рубаху обеими руками, уже в первые секунды по инерции кубарем скатилась бы с резвого конька.
Поначалу ей от такой непривычной скорости стало страшно, аж дух захватило, но через какое-то время она уже настолько пообвыкла, что даже начала задавать вопросы впереди сидящему Всеведу, и кое-что, невзирая на явную сдержанность, сквозящую в ответах старца, ей удалось узнать.
Немного, правда, но самую главную тайну, свято хранимую и передаваемую из поколения в поколение верховными жрецами братства Перуновых детей, она услышала.
Всевед никогда не был болтлив, знал цену языку женщины, но в братстве существовало неписаное правило. Впрочем, они все были неписаные, передаваясь из уст в уста, и одно из них гласило:
«Если знаешь то, о чем тебя спрашивает человек, принесший весть от богов, ответь правдиво, ибо неведомо, у кого в этих познаниях возникла нужда — то ли у самого гонца, хоть и невольного, то ли у тех, кто послал его. И отвечать надлежит до тех пор, пока на ночном небе не появится луна, а ежели дело происходит в новолуние, то каждую ночь, покуда не блеснет своей узкой полоской серпик молодого месяца».
И хотя братство их испокон веков было исключительно мужским, но правило то не оговаривало, что если вестником богов окажется женщина, то уста надлежит затворить на глухой замок.
К тому же таких вестников до сегодняшнего дня в жизни Всеведа и было всего двое, да и те жили потом недолго — умирали в одночасье от незримой печати, наложенной на них одним из властных словенских богов.
Умирали, ибо ноша их была столь тяжела и непосильна, что заставляла вместо многих лет в одночасье растратить все свои жизненные соки, поспешая с этой вестью.
Потому Всевед даже немного жалел юную девушку и, рассказывая ей свою самую заветную тайну, мало опасался излишней огласки, ибо был уверен, что жизни ей осталось не более как несколько месяцев, если не дней.
Опять же если все пойдет так, как должно, то уже не будет иметь особого значения, сколько людей проведают про Перунов посох, который лишь посвященным видится доподлинной своей сутью, то есть огненным копьем, и сказ о нем всерьез никто никогда не воспримет.
И уж тем более никто не поверит, что копье это равно способно и врачевать, и безжалостно убивать, однако главное его предназначение — послужить смертоносным оружием в беспощадной борьбе с тем, кто несет мрак и ужас всему живому. Именно для того он и был вручен первому из волхвов в далекие незапамятные времена самим Перуном.
Так ли оно было на самом деле, Всевед, невзирая на свое прозвище, ко многому обязывающее, утверждать наверняка не решился бы. Уж очень много лет с той поры миновало.
Сам он, во всяком случае, слышал это от своего умирающего преемника, от которого и принял этот посох.
Было это без малого лет пятьдесят тому назад, когда сухой телом и жадный до чужого добра князь Андрей, отчего-то прозванный Боголюбским, хотя душу имел черную, был убит, и в Суздальской земле разгорелась усобица, в которую влез и рязанский князь Глеб, норовя под шумок поживиться немалой добычей[78].
Особого добра он из своего набега не привез, а так только спалил десяток деревенек да два плюгавеньких городка, столь крохотных, что их названий Всевед сейчас, пожалуй, и не припомнил бы.
Хотя нет, один вроде звался Тасквой или Масквой, а другой…
Впрочем, суть не в названии, да и ни к чему припоминать всякую мелочь. Куда важнее иное — не остался его набег без последствий, и возмездие пришло на Рязанскую землю, а одно из этих сражений разгорелось и вовсе по соседству с дубравой.
Ее покой побеспокоить никто не посмел, но одна случайная стрела все ж таки залетела в нее, да на беду как раз угодила его предшественнику прямо под сердце.
Был он еще относительно молод, всего семь десятков лет и еще два года, так что жить бы да жить или, как у них, волхвов, говорили, посох держать, ан тут такое несчастье.
И надо ж было такому приключиться, что на ту беду близ него не оказалось никого другого, кроме Всеведа, которому умирающий и вложил в руку свой посох.
Помнится, тогда его больше всего смутила не столько нелепая гибель верховного волхва, сколько еще более случайное собственное спасение, ведь именно он стоял перед старцем и всего за один миг до полета стрелы сошел с ее пути.
Долго тогда горевал Всевед оттого, что погиб человек куда более достойный, нежели он сам, едва-едва вкусивший малую толику заветных таинств, однако был успокоен мудрым словом одного из вековечных старцев, неотлучно сидящих у главного Перунова капища, ибо сойти с места сил у них уже не оставалось.
