Валерий Елманов - Третьего не дано?
Я встрепенулся, словно выходя из некой спячки.
Какого черта я тут стою и ничего не делаю?! Тем более что все давным-давно понятно.
Злой любопытный мальчишка задумал окончательно избавиться от загадочного философа-безбожника, который ныне хоть и принял православие, но продолжал листать Библию не голыми руками, а в перчатках. И ликвидировать эту загадку он решил самым простым и радикальным способом.
Прямо тебе Александр Македонский. Взмах меча, а в данном случае выстрел из пищали, разницы нет, — и гордиев узел[97] больше не существует.
Вот только он промахнулся — я не веревка из этого самого узла. Да и ему самому до великого полководца, как мне до Китая.
И вообще, спасение утопающих всегда оставалось делом рук самих утопающих, и, раз нет спасения извне, значит, надо изыскать внутренние резервы, и вся недолга!
А уж коли у меня ничего не получится с этими самыми изысканиями, тогда можно и помирать, гордо выпятив грудь навстречу летящим казачьим пулям и выдерживая роль бравого шкоцкого рыцаря до самого конца.
Увы, моего.
Но это потом, а пока…
— Слышь, Гуляй! — весело окликнул я казака, который был старшим. — Погоди пулять, все равно промажешь. Из тебя небось стрелок, как из меня рубака, а каков я на саблях, сам помнишь. Лучше подойди-ка ненадолго, слово молвить надо.
Он действительно меня хорошо помнил, иначе бы отмахнулся. Дело в том, что сабельных приемов, демонстрируемых Огоньчиком, мне было мало. К тому же я прекрасно понимал, что одна школа всего никогда не даст, а потому и приходил к казакам с той же самой просьбой.
Вел я себя среди них именно так, как надо, чтобы завоевать пускай не авторитет, но уважение.
Правда, во время нашего первого учебного боя собравшийся полюбоваться на необычную схватку народец симпатизировал исключительно моему сопернику — молодому кудрявому казаку по прозвищу Мохнатый.
Прозван он так был не зря — бог и впрямь щедро наделил его растительностью на теле, и, даже когда он был одет, упрямые волосы продолжали буйно выбиваться у него из-за ворота рубахи, а по густоте вполне могли соперничать с шерстью.
Зато во время второго боя — первый был мною проигран напрочь за явным преимуществом соперника — толпившиеся подле казаки отнеслись к забавному латынщику (различий между католиками и протестантами они не делали) совершенно иначе.
Шутки, подколки и подначки в мой адрес, разумеется, продолжали сыпаться, но были гораздо добродушнее.
А спустя две недели, добившись определенных успехов в созданном мною эдаком смешанном польско-казацком стиле, я и вовсе воспринимался ими как свой.
Не до конца, но почти.
К тому же раза три я щедро их угощал, а после своего крещения счел нужным «проставиться», выкатив на следующий вечер бравым донским орлам добрый бочонок горилки.
Причем не просто выкатил, но и сам принял участие, да еще какое.
Потому они и ныне косились на меня с сочувствием, а Мятло, которого я благодаря все тому же смешанному стилю ведения боя как-то одолел, даже счел нужным подойти ко мне, когда нас вели к берегу, и попросить прощения.
Дескать, ни он сам, ни его сотоварищи супротив меня, в отличие от ентих — кивок в сторону воевод, — ничего не имеют, но приказ есть приказ.
Я простил, отмахнувшись, словно от безделицы, и Мятло сразу повеселел, пообещав влепить мне первую же пулю точнехонько в сердце, чтоб, значит, пан шкоцкий рыцарь не особо мучился.
Вот спасибо!
Отец родной так не утешил бы!
Пока Гуляй топал, преодолевая жалкую полусотню метров, отделяющую нас с воеводами от расстрельной команды, я, подняв к небу глаза, мысленно произнес: «Господи, прости мне мои маленькие шутки на твой счет, и я прощу тебе ту большую шутку, которую ты сыграл со мной» — И вздохнул, глядя на вразвалку бредущего ко мне казака.
— А бредешь ты так, словно в штаны навалил, — недовольно заметил я ему.
Подошедший Гуляй в ответ на мои слова лишь осклабился и осведомился:
— И что за слово? Али деньгу желаешь на помин души заповедать?
— И ее тоже, — согласно кивнул я. — Только всю монахам не отдавай, ни к чему она им. Мне ведь и панихидки простой хватит, а остатнее лучше прогуляй. Только прежде доедь в Путивль до царевича и молви, что я имею к нему тайное слово, которое для него очень нужное. Заодно и попрошу, чтоб он проследил, дабы монахи лапу на мое добро не наложили.
Гуляй кивнул, подался было назад, но сразу вернулся и скороговоркой выпалил:
— Токмо ты не помысли, что я и впрямь из-за твоей деньги к нему поспешу. Неправильно оно, вот что. Ты ж хоть и князь, а вовсе наш. — И предложил: — У меня тута с собой прихвачено, можа, хлебнешь чуток?
Я резко мотнул головой, пояснив:
— Подумают еще — для смелости, а мне бояться нечего.
— Я ж и сказываю, наш ты, — тоскливо протянул Гуляй. — Как-то оно не того. Несправедливо, вот что.
— А тебе приятнее было бы видеть, что я приговорен справедливо? — усмехнулся я.
Казак ничего не ответил, но, уже отойдя, еще раз обернулся и крикнул, подмигивая:
— А что с сабелькой не первый, не грусти! Зато ты на кулачках всех за пояс затыкал! — И, успокоенный, потопал к лошади.
Что и говорить, мастера господа казаки на утешения.
Правда, несколько своеобразные, но это уже издержки воспитания и… особого уклада жизни.
А на кулачках, как выразился Гуляй, меня и впрямь так никто и не сумел завалить. Кажется, даже никто ни разу и не ударил.
Как ни странно, припомнив это, я действительно несколько успокоился и… утешился, настраиваясь на предстоящий разговор.
Дмитрий словно ожидал моего вызова, поскольку явился довольно-таки быстро, несясь во весь опор на своем белом скакуне, хотя подошел с таким выражением лица, словно делает мне великое одолжение.
— Дело тайное, так что до поры до времени знать о нем ни кому не надо, а там уж сам решай, кому поведать и когда, — предупредил я, и царевич кивнул мне, приглашая на небольшую прогулку вдоль обрыва.
Пару десятков шагов он посчитал достаточным расстоянием. Остановившись и круто обернувшись ко мне, он нехотя начал:
— Сказывали, будто ты…
Я перебил:
— Времени мало, царевич, а то совсем стемнеет, и целиться будет тяжелее, а я не хочу валяться тут, подыхая от ран. Потому слушай меня внимательно. Собирался поведать тебе еще поутру, потом решил, что на занятиях удобнее, а потом пришел дьяк Сутупов, и завертелось-закружилось. Словом, выскочило из головы напрочь, сейчас только и вспомнил. Значит, так: было мне видение, что царь Борис Федорович в следующем месяце, то есть в апреле, умрет, а видения мои всегда сбываются, уж поверь.
Но он не поверил.
Пожалуй, на его месте я бы тоже не смог. Сообщение о скорой смерти твоего злейшего, причем всемогущего врага слишком объемисто, чтоб вот так сразу его переварить.
Он даже не понял.
— То есть как умрет? Совсем?!
Ну да, такая новость словно динамит. Если она тебя касается, то есть ты рядом со взрывом, может изрядно оглушить.
Этого, что передо мной, вообще контузило не на шутку.
— Совсем и навсегда, — без тени иронии подтвердил я, хотя очень хотелось улыбнуться — вот так вот люди поначалу и не верят свалившемуся на них счастью. — Можно сказать, насмерть помрет, — счел нужным добавить для убедительности.
— И… как же он… помрет? — запинаясь, уточнил царевич.
Вот же любопытный. А уж не являешься ли ты, юноша, некромантом?
Хотя да, труп врага всегда пахнет приятно. Кажется, впервые так заявил французский король Карл после Варфоломеевской ночи[98].
Или это ты, бриллиантовый, от растерянности?
Ну что ж, удовлетворим, хотя и затруднительно — насчет подробностей я не ахти, а потому весьма и весьма коротенько, не обессудь.
— Царь внезапно почувствовал себя худо и упал без чувств. Потом ненадолго пришел в себя, успев даже принять монашеский чин. Вот вроде бы и все, что мне довелось увидеть.
— И ты… у тебя давно… такое… такие?
— С самого детства, государь, — вежливо пояснил я.
Он, словно что-то вспомнив, перевел взгляд на мои руки. Понятно. Снова за старое? Ну что ж, тут оно как раз кстати.
— Библию хочешь дать, Дмитрий Иваныч? — угадал я. — Только я ныне без голиц, так что, прости, не возьму. Мне перед смертью головная боль ни к чему.
— А… кто ж тебя наделил таким даром? — запинаясь, спросил он.
— Ты уверен, что хочешь это знать? — насмешливо поинтересовался я. — Может, не стоит? Да и ни к чему оно тебе. Учитывая, что сейчас меня расстреляют — поздно, так что зачем?
Несколько секунд он стоял в раздумье, потупив голову, затем поднял ее и пристально посмотрел мне в глаза. Любопытство, смешанное со страхом, сменилось недоверчивостью.
— А ты не потому ли оное сказываешь… — начал он, но я и без того знал продолжение, а потому вновь перебил:
