Андрей Валентинов - Дезертир
Мы, обреченные, только что перешли мост, нас много, длинная шеренга связанных по двое бредет к огромному рву, возле которого уже стоят убийцы в синих шинелях. Другие — в такой же синей форме — подгоняют нас, словно стадо. Мясникам некогда, бойня в самом разгаре…
— Господи, господи, господи… — шепчет кто-то совсем близко. Я не оборачиваюсь, не гляжу вперед, где на белом коне гарцует краснорожий детина в шляпе с трехцветной кокардой. Я хорошо его знаю — бывшего актера, бездарного, завистливого — и необыкновенно жестокого. Вот он, Колло д'Эрбуа, якобинский проконсул — пьяный, с саблей наголо. Он тоже спешит, торопит убийц, в воздухе висит ругань. Скорее, скорее! Третий день здесь, на черной плеши, именуемой Бротто, Республика, Единая и Неделимая, подводит черту под лионским мятежом. Гильотина не справляется, не хватает даже веревок — но есть еще пушки, есть картечь. Пленные копают рвы — несколько уже засыпано, но чуть дальше роют новые, еще шире, еще глубже…
Крик — кто-то вырывается, падает под ударами прикладов. Его подхватывают, ставят на ноги — и гонят дальше. И вот мы уже стоим у рва. Колло кричит, бьет нерасторопных палачей эфесом длинной сабли. Кто-то начинает нас считать, сбивается, начинает снова. Но Колло машет рукой — ни к чему! Скорее, скорее, пушки уже готовы, черные жерла целят в лицо…
— Господи, господи, господи… — хриплый надрывный голос бьет в уши. Крик — отчаянный крик сотен обреченных — растет, ударяет в равнодушное небо и эхом рушится на землю, превращаясь в пушечный гром. Дым окутывает нас, словно серый осенний туман, но мы еще живы, пьяные канониры взяли неверный прицел…
— Господи, господи, господи…
Голос стихает до шепота, и тут небо вновь обрушивается на нас, засыпая черными комьями холодной осенней земли. Крик становится тише, но Смерть все еще медлит — и палачи в синем бросаются ко рву. Патроны кончились, в ход идут штыки, но я еще жив, хотя лицо, грудь, руки — все залито кровью. Колло не спеша слазит с коня, его шатает, сабля волочится по земле, он тоже подходит ко рву, красное лицо морщится, сабля нехотя, дрожа поднимается вверх. Мимо! Пьяный палач вновь морщится, вырывает из-за пояса пистолет…
Смерть по имени Бротто не спешит, медлит, словно смакуя каждый миг нескончаемой кровавой агонии. Но вот наконец неверная голубизна исчезла, пропала черная плешь проклятой равнины, и я увидел серое небо — такое близкое, доступное — протяни руку…
Сначала вернулась боль — боль в давно переставшем биться сердце. Я открыл глаза и понял, что ничего не кончилось. Я, расстрелянный на равнине Бротто, упавший в кровавое месиво мертвых тел и засыпанный комьями холодной земли, все еще здесь, в отвергнувшем тем меня мире. Я не ушел, не смог…
Рука уткнулась в резную стойку кровати. Значит, я сумел добраться сюда, в маленькую комнату, которую делит со мною призрак доктора Марата. Сумел добраться, скинуть камзол, упасть на покрывало… За окном неярко светило солнце, пробиваясь сквозь низкие снеговые тучи. Полдень… Сколько я пролежал здесь? Сутки? Больше?
Я встал, нашел на столе недокуренную папелитку и долго чиркал огнивом. Первая же затяжка заставила закашляться, и я усмехнулся, вспомнив предупреждение Ла Файета. Он прав, даже такому, как я, курево в конце концов начинает раздирать горло. Интересно, где сейчас Ла Файет? Год назад, спасаясь от гильотины, мой друг пытался бежать в Голландию, но был задержан австрийским разъездом. Может, ему даже повезло. Якобинцы не простили бы ему, как не простил Руаньяк. Маркиз де Руаньяк, командующий армией Святого Сердца, не щадивший никого и ничего не прощавший… А что, если бы именно мне приказали расстрелять Ла Файета? Чем я лучше Жеводанского Волка?
На столе стояла глиняная кружка. Я пригубил и поморщился. Грапп! Тот, что не допила Юлия. Наверно, она уже узнала, что ирокеза д'Энваля смерть обошла стороной. Впрочем, откуда? Сам Альфонс едва ли признается в том, что согласился стать палачом. Пока это тайна — грязная тайна Великого Инквизитора, — и бедная девушка, наверно, сходит с ума…
Я плеснул воды из глиняного кувшина, вытер лицо полотенцем и принялся не спеша одеваться. Рука уткнулась в колючий подбородок, я заставил себя достать бритву. Холодная вода помогала плохо, сталь больно скребла щеки, но я вытерпел до конца. Теперь камзол, белый галстук… Можно идти, искать фиакр в ближайшем переулке и ехать к Юлии. Она должна узнать, что д'Энваль не погибнет. Только это — остальное потом. Надо посоветовать ей не идти на процесс, а лучше — предупредить Вильбоа. Да, именно так! Потом… Но у меня будет еще время на «потом»…
Еще у подъезда я заподозрил неладное. Окна гражданки Тома оказались закрыты ставнями. Я знал этот странный парижский обычай — прятаться от ночи, но сейчас был день. Если она не открыла окна…
Я взбежал по лестнице и только на первой площадке сообразил, что в подъезде нет привратника. Это тоже никак не походило на Париж, пекущийся о чистоте и порядке. Подъезд открыт, у входа никого нет…
Дверь знакомой квартиры на втором этаже оказалась полуоткрыта. Я взялся за черный молоточек и замер в нерешительности. Будь я по-прежнему дю Люсоном, эмиссаром подполья, то давно бы уже ушел, бежал, исчез. В такие двери стучать опасно.
— Заходите, гражданин!
Мне открыли без стука. На пороге стоял плечистый молодец в штатском. На круглом жирном лице сияла улыбка.
Я отступил на шаг, но из двери уже выбегали крепкие ребята в одинаковых коротких фраках. Меня отбросили к стене, к горлу прижалось холодное дуло пистолета…
— Не двигаться, сволочь!
Привычные к подобной работе руки шарили по карманам. Кто-то развернул гражданское свидетельство, поднес к свету. Послышался удивленный свист:
— Та-ак… Секция 10 Августа, Франсуа Ксавье… Гляди, сам Амару расписался! Ну, ловкачи!
— Ищите дальше, — посоветовал я. — Во внутреннем кармане.
Растерянность прошла. Только теперь я начал понимать, что так и должно было случиться. Если бы я догадался раньше!..
На этот раз обошлось без свиста. Руки, державшие меня, разжались.
— Мы… Мы извиняемся, гражданин Шалье! Нас не предупредили!..
Теперь на их сытых физиономиях был страх. Шакалы посмели схватить волка. Ну что ж…
— Я от Вадье. Докладывайте!
Парни переглянулись. Тот, кто встретил меня в дверях, почесал затылок.
— Ну… Мы все уже написали. В квартире устроена «мышеловка», за весь день никого не было. Вы — первый…
Пояснений не требовалось. Я кивнул:
— Гражданин Вадье недоволен. Почему арестованная не в Сен-Пелажи? Что за самодеятельность?!
Сен-Пелажи — первое, что пришло в голову. В Париже сейчас два десятка тюрем.
— Но… — щекастый совсем растерялся. — Был приказ! Только в Консьержери! Как особо опасную! Я… Я покажу…
Консьержери — Прихожая Смерти. Сердце дрогнуло…
— Не надо… Мне фиакр — быстро!
Можно было заехать к Вильбоа, к Камиллу, даже к Титану. Но я понимал — бесполезно. Из Прихожей не выпускают.
Огромный коридор, шириной с целую улицу. Большую улицу, куда трудно попасть, но еще труднее — выбраться. Даже мое удостоверение помогло не сразу. Пришлось звать начальника караула, писать заявление. К счастью, Юлия была не в секретной камере, куда доступ закрыт даже людям из Комитета безопасности, не имеющим отношения к расследованию. Арестованную за контрреволюционную деятельность бывшую дворянку Юлию Тома определили в общую камеру. Как мне объяснили — прямо по коридору, затем налево…
Вокруг были решетки — толстые, с человеческую руку, за ними — еще один коридор. Гуманные революционные законы позволяли гулять между стеной камеры и решеткой. Редкие посетители могли пообщаться через стальные прутья, даже пожать руку. Впрочем, такое едва ли позволялось — тюремщики стояли у каждой камеры.
Я шел, не оглядываясь. Вокруг негромко переговаривались люди — много людей: мужчины, женщины, дети. На миг показалось, что я-в огромном сыром склепе, а вокруг — призраки, несчастные души, не нашедшие покоя…
— Франсуа?
Я вздрогнул — Юлия стояла у решетки. Оказывается, я уже прошел почти весь коридор.
Ее лицо было белым как мел. Как те, другие, лица, которые я видел в старой часовне.
— Нет, вы все-таки сумасшедший, Франсуа Ксавье! — Бледные губы на миг сложились в подобие усмешки. — Вы что, в самом деле вообразили себя Дон Кихотом?
Хотелось спросить о чем-то обычном, может, даже поговорить о Рыцаре печального образа, но я понимал — времени мало.
— Юлия, в чем вас обвиняют? Если можно, поточнее…
— Теперь вы напоминаете прозектора, гражданин Люсон! — Юлия сняла очки и устало провела рукой по лицу. — Диагноз отвратительный — тюремный заговор. Попытка организовать побег группе особо опасных врагов народа…
— Но почему? — не выдержал я. — Какое отношение…
— Еще не поняли? — Ее лицо помертвело. — Я ходила сюда на свидания с гражданином д'Энвалем. Он дал показания…
![Андрей Кощиенко - Одинокий Демон. Говорящий со зверями [Litres]](/uploads/posts/books/42155/42155.jpg)
