Роберт Сойер - Люди
Рискин молчал.
— Вы ненавидели тот факт, что другим — этим женщинам — отдаётся предпочтение перед вами.
Раскин извивался, пытаясь вырваться из хватки Понтера, но тот держал его крепко.
— Вам хотелось навредить им, — сказал Понтер. — Унизить их.
— Старайся-старайся, троглодит.
— Вам отказали в том, чего вам хотелось, и вы взяли то, что может быть лишь отдано добровольно.
— Всё было не так…
— Расскажите мне, — прошипел Понтер, заламывая руку Раскина за спину. — Расскажите мне, как это было.
— Я заслуживал бессрочного контракта, — сказал Раскин. — Но они раз за разом прокатывали меня. Эти суки постоянно прокатывали меня, и…
— И что?
— И я показал им, чего стоит настоящий мужчина.
— Вы — позор всего мужского рода, — сказал Понтер. — Скольких вы изнасиловали? Скольких?
— Только…
— Ещё кого-то, кроме Мэре и Кейсер?
Молчание.
Понтер отодвинул Раскина от стены и снова ударил его об неё. Трещина стала шире.
— Кого-то ещё?
— Нет. Только…
Он заломил его руку сильнее.
— Только двоих? Только двоих? — Зверёныш взвыл от боли. — Только двоих? — повторил Понтер.
Раскин хрюкнул и сказал сквозь сжатые зубы:
— Только Воган. И эту черножопую суку…
— Что? — Понтер на мгновение растерялся, когда Хак издал гудок. Он снова выкрутил Раскину руку.
— Ремтуллу. Я трахнул Ремтуллу.
Понтер немного ослабил хватку.
— Вы остано́витесь, понятно вам? Это больше никогда не повторится. Я буду следить. Другие будут следить. Никогда, слышите?
Раскин буркнул что-то неразборчивое.
— Никогда, — повторил Понтер. — Поклянитесь.
— Никогда больше, — сказал Раскин, всё ещё сжимая зубы.
— И вы никому не скажете о моём визите. Никому. Если скажете, то понесёте наказание, предусмотренное за ваши преступление вашим же обществом. Вы это понимаете? Понимаете?
Раскин с трудом кивнул.
— Хорошо, — сказал Понтер, ещё немного ослабляя хватку. Но потом он снова впечатал Раскина в стену; в этот раз от неё начали отваливаться кусочки материала. — Нет, это совсем не хорошо, — продолжал Понтер, теперь уже тоже сквозь сжатые зубы. — Этого недостаточно. Это ещё не справедливость. — Он бросился на Раскина всем своим весом, припечатав его к стене; его пах прижался к заду глексена. — Вы на себе почувствуете, каково это — быть женщиной.
Всё тело Раскина внезапно напряглось.
— Нет. Нет-нет, ни за что! Господи, только не это…
— Это будет справедливо, — сказал Понтер, открывая карман на своём медицинском поясе и доставая оттуда пневмоинъектор.
Устройство зашипело над шеей Раскина.
— Что это за херня? — закричал он. — Вы не можете вот так вот…
Понтер ощутил, как тело Раскина расслабилось. Он опустил его на пол.
— Хак, — позвал Понтер. — С тобой всё в порядке?
— Удар был довольно сильный, — ответил компаньон, — но я не повреждён.
— Прости, — сказал Понтер. Он посмотрел на лежащего на спине Раскина. Потом схватил его ноги и развёл их в стороны.
Потом потянулся к его поясу. Ему понадобилось некоторое время, чтобы разобраться, как он устроен. Расстегнув пояс, Понтер нашёл застёжку и молнию на его брюках. Расстегнул и то, и другое.
— Сначала сними эти штуки со ступней, — подсказал Хак.
Понтер кивнул.
— Точно. Всё время забываю, что у них это отдельно. — Он передвинулся к ногам Раскина и после нескольких попыток сумел развязать шнурки и снять с него башмаки. Понтер содрогнулся, почуяв исходящий от ступней запах. На коленях переполз обратно, к поясу Раскина, и начал стягивать с него штаны. Следом взялся за трусы и стянул их по почти безволосым ногам до ступней, а потом избавился и от них.
Наконец, Понтер взглянул на гениталии Раскина.
— Что-то здесь не так, — сказал он. — Какое-то уродство, или что? — Он поднял руку, давая Хаку лучший обзор.
— Удивительно, — сказал компаньон. — Отсутствует препуциальный мешок.
— Что? — переспросил Понтер.
— Крайняя плоть.
— Интересно, у всех глексенских самцов так?
— Это сделало бы их уникальными среди приматов, — ответил Хак.
— Ладно, — сказал Понтер, — мне это не помешает.
* * *
Корнелиус Раскин пришёл в себя на следующий день; он определил, что настало утро по тому, что в окна его квартиры светило солнце. В голове били молотки, горло саднило, локоть горел, седалище болело, и было такое чувство, что его пнули по яйцам. Он попытался оторвать голову от пола, но его так затошнило, что он опустил её обратно. Через некоторое время он повторил попытку, и в этот раз сумел приподняться на локте. Его рубашка и брюки были на нём, так же, как носки и башмаки. Но шнурки на них завязаны не были.
Чёрт тебя дери, подумал Раскин. Чёрт тебя дери. Он слышал, что неандертальцы все геи. Господи, но он не был готов к такому. Он перекатился на бок и ощупал рукой заднюю часть штанов, молясь о том, чтобы не обнаружить там крови. Тошнота подбиралась к горлу, и он прогнал её, с усилием сглотнув. Получилось очень больно.
«Справедливость», сказал Боддет. Справедливо бы было, если бы он получил приличное место и не должен бы был уступать его банде некомпетентных женщин и прочих меньшинств…
Голова у него болела так, словно Понтер снова и снова бил по ней сковородкой. Раскин закрыл глаза, пытаясь собраться с силами. У него болело так много всего и так сильно, что он не мог сосредоточиться на чём-то одном.
Проклятый питекантроп и его извращённые представления о справедливости! Только из-за того, что он вставил Воган и Ремтулле, чтобы показать им, кто тут на самом деле главный, Боддет решил, что будет справедливым сделать из него педика.
Это, несомненно, было ещё и предупреждением: держи язык за зубами, помни, что тебе приготовлено, если ты посмеешь в чём-то обвинить Понтера, что будет с тобой в тюрьме, если тебя всё-таки упекут за изнасилование…
Раскин сделал глубокий вдох и схватился рукой за горло. Он нащупал на нём углубления, оставленные пальцами питекантропа. Боже, там, наверное, жуткая ссадина.
Наконец, голова Раскина перестала кружиться в достаточной степени, чтобы он мог заставить себя встать на ноги. Он схватился за край дверного проёма, чтобы выровняться, и остался стоять, ожидая, пока в глазах перестанут вспыхивать искры. Вместо того, чтобы зашнуровать башмаки — для этого пришлось бы нагнуться — он просто сбросил их с ног.
Он подождал ещё минуту, пока молотки в голове не стихли настолько, что он решился отпустить свою опору без риска рухнуть обратно на пол. Потом он проковылял по короткому коридору к обшарпанной ванной, выкрашенной в тошнотворный зелёный цвет ещё предыдущим квартиросъёмщиком. Он вошёл и закрыл за собой дверь, на обратной стороне которой обнаружилось ростовое зеркало, треснувшее там, где оно было привинчено к двери. Он расстегнул пояс и спустил брюки, а потом повернулся задом к зеркалу и, заранее готовя себя к тому, что может увидеть, приспустил трусы.
Он боялся, что увидит на ягодицах такие же следы от пальцев, какие ощущал на горле, но там ничего не было, кроме длинной царапины сбоку — которая, как он сообразил, появилась, когда Понтер сбил его с ног, резко распахнув дверь и порвав цепочку.
Раскин схватил себя за ягодицу и оттянул её в сторону, пытаясь увидеть сфинктер. Он понятия не имел, чего ожидать — крови? — но не заметил ничего необычного.
Он не мог себе представить, что подобного рода контакт может не оставить следов, но похоже, что в данном случае всё было именно так. В сущности, насколько он мог судить, с его задней частью не произошло ничего необычного.
Озадаченный, он посеменил к унитазу, волоча за собой спущенные штаны и трусы. Встал перед ним, потянулся к пенису, поднял его, прицелился и…
Нет!
Нет, нет, нет!
Господи Иисусе, нет!
Раскин ощупал всё вокруг, наклонился, снова выпрямился и поковылял обратно к зеркалу для лучшего обзора.
Боже, Боже, Боже…
Он видел себя в зеркале, голубые глаза, округлённые в выражении абсолютного ужаса, отвисшую челюсть и…
Он приник к самому зеркалу, пытаясь получше рассмотреть мошонку. Её пересекала вертикальная черта, которая выглядела словно…
Возможно ли такое?
…словно сварной шов.
Он снова принялся ощупывать, тыкать в обвисший, сморщенный мешочек, надеясь, что в первый раз он почему-то ошибся, не заметил…
Но тщетно.
Господи всемогущий, тщетно.
Раскин доковылял до раковины, опёрся на неё и испустил долгий пронзительный вой.
Его тестикулы исчезли.
Глава 40
Некоторое время Журард Селган молчал. Конечно, то, что Понтер ему сейчас рассказал, было абсолютно конфиденциально. Разговоры скульптора личности с его пациентом специальным образом кодируются. Селган даже и подумать не мог о том, чтобы пересказать кому-то то, что узнал от пациента, и никто не мог открыть архив алиби его или его пациента за период, помеченный как время терапевтического сеанса.
