Андрей Валентинов - Небеса ликуют
— Вы… Вы хотели с помощью ваших… клопов подавить мятеж?
— Что? — Брахман даже отшатнулся. — Я?! О чем вы? А-а! Теперь понимаю! Вам решили ничего не говорить! Умно!..
* * *Мы стояли, глядя друг другу в глаза, а дождь все лил, вода заливала навес, и лошади жалобно ржали, чувствуя на своих теплых боках ледяные струи.
Темнота сгущалась, твердела, наваливалась каменной глыбой, мешая дышать, не давая биться сердцу…
— Ma foi! Гуаира! Господи, скорее переодевайтесь! Нет, сначала водки! Пейте! Да пейте же!
Я не стал спорить. Глотнул из филижанки, сбросил пропитанный холодной водой плащ, расстегнул камзол.
— И рубашку тоже! Да где вас носило? Тут у нас такое! Когда они час назад снова пошли на штурм, я Бог весть что подумал! Нет вас и нет…
Оказывается, был еще один штурм? Странно, я ничего не слышал!
Нет, не странно. Сейчас бы я не обратил внимания даже на Армагеддон.
— Вы были правы, друг мой! Нас осадили с трех сторон, а проклятый дождь залил гати! Мы в ловушке, дьявол их всех разрази! Но ничего, этот генерал Джаджалий знает свое дело! Однако же почувствовал я, что иные генералы не особо спешат исполнять его приказы!..
Сухая рубашка, казацкие шаровары, черкеска… Вот и мне довелось «перевоплотиться»! Господи, как холодно! Как холодно!..
— Кажется, отсутствие генералиссимуса Хмельницкого обойдется черкасам весьма дорого! Vieux diable! Я всегда знал, что с татарами нужно держать ухо востро!..
Я не слушал, не отвечал. Все и так было ясно.
Без capitano Хмельницкого его воинство превратилось просто в огромную охваченную страхом толпу. И не потому, что Джаджалий или Богун бесталаннее своего повелителя. Слишком сильна рука гетьмана, слишком он страшен (даже сейчас, даже в плену!), чтобы кто-то решился поднять брошенную булаву. Пусть на время, пусть для спасения окруженной армии!
Без Валтасара Вавилон не продержался и недели. Мене, такел, упарсин!
— Дорогой друг! Ваша гитара чуть не пропала! Mort Dieu! Такой дождь! К счастью, я вовремя заметил и приказал ее спрятать.
— Спасибо, шевалье…
* * *У меня — гитара, у брата Паоло — дудочка. Не такая, как у Джанарданы-Бунтаря, разумеется! В Индии — гонги и заунывные молитвы, здесь — перезвон колоколов.
Он так и не сказал, сам ли научился вычислять «даймона» или ему помогли друзья-брахманы. Да это не так и важно. Кажется, его не спрашивали об этом даже в Риме. Достаточно того, что людьми можно управлять. Сначала — непонятное нашествие клещей, затем — во всех храмах звонят гонги…
…И разбегается воинство раджи Серингпатама. И открываются окованные железом ворота. Марионетки пляшут, корчат рожи, бьют друг друга картонными палками, пальцы кукловода еле заметно дергаются…
Странно, но брат Паоло действительно верил, что служит добру. Разогнать вражье воинство — без выстрелов, без крови, обуздать толпу погромщиков, смирить безумцев.
Верил в Индии, верил в Киеве. Верил — до той весны, когда поднялась в поле трава…
Почему он не выстрелил мне в спину? Почему отпустил?..
— Кстати, дорогой друг, после штурма сюда забегал наш мозгляк — синьор Гарсиласио. Он, кажется, вообразил себя Баярдом. Ему чуть не оторвало ядром руку, представляете?
— Лучше бы язык!
— Гм-м… Жалко! Хотя…
…Не выстрелил, не выхватил саблю. Я бы на его месте…
Я не был на его месте. К счастью. У меня не хватило бы сил на такое. Нет, не на атаку беззащитного Киева, не на резню и погром. На большее — перестать быть трупом, топором, кистенем в чужих руках.
Секира вырвалась — и ударила дровосека. Брат Паоло Полегини узнал о замысле мессера Сфорца…
А я не понимал! Не мог догадаться, почему киевская миссия была так спокойна! Почему даже зимой високосного 1648-го брат Сфорца слал в Рим заверения в том, что все скоро образуется! Он не боялся бунта, не страшился того, что capitano Хмельницкий собирает войско, зовет на помощь хана, ведет переговоры с Москвой и турками.
До осени 1648 года в Варшаве и Чигирине думали договориться. Зимой стало ясно, что договариваться не о чем. И тогда брат Сфорца приказал позаботиться о клещах. Стоило лишь дождаться весны, зеленой травы и первых листьев. И тогда ударили бы колокола…
«Согласно предписанию куратора миссии монсеньора Джеронимо Сфорца. Воеводство Киевское. Начало работы — март 1642 A.D. Цель: пресечение эпидемии безумства, в особливости же на религиозной почве…»
Наивный брат Паоло!
Не пресечение — уничтожение. Десятки тысяч безумцев затопили бы страну, передавая свое безумие дальше, до самых польских кордонов. И тогда колокола бы вновь заговорили — но уже по-иному. Коронное войско железной поступью двинулось бы вперед, заливая кровью Русь.
Страшная работа велась уже без ведома брата Полегини. Но он узнал — уже весной, когда до колокольного звона оставалось всего несколько дней…
…И тогда хлопы подступили к киевскому перевозу. И встретил их там Павло Полегенький, казак бывалый, с которым было все сговорено. Убивали всех — чтобы не спасся кто-то из знающих.
…Кроме брата Алессо. Бывалый казак пощадил друга, помог бежать.
А может, Полегини не столь и наивен? Бог весть какие сребреники мог предложить ему capitano Хмельницкий! В одном из докладов Джеронимо Сфорца вскользь упомянул о своей «размолвке» с братом Паоло.
Из Общества трудно уйти. Тысячи невидимых нитей держат каждого из нас, сплетаясь гордиевым узлом. Трудно — но все же возможно.
Брахман разрубил гордиев узел.
* * *— Дорогой де Гуаира! А не сыграете ли вы нам? Здесь, под навесом, сухо.
— О чем вы, шевалье? Впрочем… Прикажите принести гитару!
— Ага!
Теплое сухое дерево под руками… Что играть? А, все равно, пальцы сами найдут дорогу среди струн!
Там, на берегах Парагвая, музыка всегда была с нами. И не только потому, что кадувеи и маскира не трогали тех, кто играл на флейте или лютне.
Наша музыка несла мир, несла слово Божье. Мог ли я тогда подумать, что в далекой Индии брат Паоло Брахман тоже примеряется к дудочке!
Не Божья работа!
Не Божья!
Ох, как вы правы, Ваше Высокопреосвященство!
Правы?
Но ведь брат Паоло выполнял приказ! И брат Сфорца тоже выполнял волю Конгрегации, волю Общества Иисусова! Мы все — солдаты Христовы, и тот, кто не следует Ему, — презренный трус!
Полегини струсил — и стал предателем, мерзким предателем и убийцей! Но ведь то, что готовил Джеронимо Сфорца, — хуже чумы! Брат Паоло спас тысячи, может быть, десятки тысяч!..
Трус? Предатель?
Герой?
Разве взбунтовавшийся топор может быть героем? А я? Кто я? Я, всегда выполнявший приказы?
— Что это было, друг мой? Ma foi! Я никогда не слышал, чтобы вы так играли!
— Не помню, шевалье. Не помню…
— Но как же так?
* * *К полуночи ливень стих, лишь редкие капли продолжали метко и точно бить в переполненные водой навесы и пологи шатров. Табор наконец умолк. Все, что могло случиться в этот страшный день, уже случилось.
Издалека, от королевского лагеря, сквозь волглую мглу ветер принес обрывки знакомого песнопения. «Те Deum lau datum». Там славили Бога.
И вновь черное покрывало сна разлетелось в клочья, в глаза ударила яркая синева зимнего неба, и лик Бирюзовой Девы Каакупской глядел на меня сурово, без сожаления, без милости.
Руки черпали песок, скрюченные пальцы цеплялись за уходящий из-под ног склон. Тщетно, тщетно! Исчезло небо, навсегда сгинул Ее лик, сменившись серым холодным сумраком.
Надежды нет! Я падал, скользил, снова падал, и подо мной разверзлась бездна.
Я знал, что там, внизу. Круг первый, второй, пятый, огненные мечети Дита, сырой огонь Злых Щелей…
…Ниже, ниже, ниже. Без остановки, без задержки. И вот подо мной необъятное ледяное поле. Джудекка, обитель предателей.
Круг девятый.
* * *Я уже был здесь, и мне почему-то не страшно. Страх остался позади, там, на поляне, возле дерева кебрачо, возле окровавленного тела отца Мигеля Пинто, провинциала Гуаиры, строителя Города Солнца. Моего отца…
Да, мне уже не страшно. Пусть лед, пусть вечный холод, вечная мука. Я заслужил! И если была бы пытка горше этой…
…Хохот за левым ухом. Рука Черного Херувима хватает за волосы, тянет вниз, вниз, вниз…
И тут вернулся страх. Значит, есть мука еще страшнее? Что там? Пасть Люцифера? Его мерзкие клыки, рвущие обреченную душу на части?
…Вниз, вниз, вниз…
Ледяное поле обдает холодом, превращая меня в снежинку, в осколок разбитой сосульки, в ничто, в серое пятнышко…
Куда же мы? Куда?
Хохот — страшный, торжествующий…
Вниз, вниз, вниз…
Перед глазами — темный лед, но странно, холод отступает, кровь снова пульсирует в венах, звенит в висках. Куда же мы? Рука Черного Херувима мертво вцепилась в волосы, в мои волосы, никогда не знавшие тонзуры. Я не священник, я — лжесвященник, лжеклирик, лжебрат. Мне нет пощады, нет прощения…
