Олег Горяйнов - Зона сна
– Знаю. Но я ей ни в чём не клялся, а потому не виновен и не нуждаюсь в прощении.
– О да! Впрочем, сейчас меня интересует иное: наивный мальчик за месяц жизни в деревне превращается в умудрённого опытом мужчину. Это какой-то уникум, так не бывает. Я и хочу понять, что произошло.
Стас опять задумался. Сказать правду нельзя, но и оскорблять хорошего человека ложью незачем. Вспомнился Монтень: «Если я предназначен служить орудием обмана, пусть это будет по крайней мере без моего ведома…» Да, пусть обманывается сам, решил он, и спросил:
– А сами вы что думаете?
– Я всё перебрал. Может, травы какие-нибудь, стимулирующие? Нет там таких трав. Сильное душевное потрясение? Опять же не было такого. Религиозный экстаз? Вы никогда не отличались религиозностью… Потом, эта странная фраза, которую вы сказали капитану Цындяйкину: что вам сорок лет. А? Как понимать?.. Может, гипноз? Это я подробно изучил. Впечатление, что вам передан со стороны опыт взрослого мужчины. Но как это может быть осуществлено практически? Загадка.
– Я там увлёкся реставрацией фресок в храме, – подсказал Стас.
– И что?
– А фрески те создал в незапамятные времена мастер прозвищем Спас, Божий любимец. Он в этом храме и погиб, а было ему аккурат под сорок лет. Об этом целая легенда есть! Обветшали фрески, и тут приехал я, мальчишка, со своим худым талантишком… и… и… ну?
– И на вас снизошло Божье откровение? – с сомнением спросил полковник. – Знаете, Станислав Фёдорович, я человек сугубо реалистический, в такие мифы слабо верю.
– Да я и сам не верю, Виталий Иванович. Но вот вам совершенно реалистический факт: игумен тамошний, Паисий Порфирьевич, верит.
– Во что верит?! В то, что в вас вселился дух того Спаса? Хе-хе! Уж я лучше поверю в гипноз!
– Тоже миф, но давайте на этом и постановим. Однако ищите таинственного гипнотизёра без моего участия.
– Эх, Станислав Фёдорович, не хотите вы быть со мною откровенным…
Полковник стал пить пиво, искоса следя за ним глазами, а Стас чистил свою салаку и, даже не глядя на Лихачёва, думал с грустью: «Сейчас он будет мне мстить».
– У меня для вас неприятная новость, – сочувственно сказал полковник. – Ваша знакомая, Матрёна Ивановна Кормчая, арестована в Вологде.
– Кормчая?!
– Да… Вы что, не знали её фамилии?
«Вот почему её не было в Плоскове, – подумал Стас. – Надо же, она праправнучка Кормчего… Наверняка ведь из-за меня пострадала…»
– За что арестована?
– Формально за нарушение паспортного режима. На самом деле в ответ на арест капитана Цындяйкина.
– Не понимаю.
– Это обычная практика. Депнарбез негласно воюет с МВД – сажают людей друг друга, как бы в залог. В стране половина арестованных сидит за то, что арестована вторая половина. А вы когда-нибудь задумывались, что на Руси редко сажают за подлинную вину? Скажем, крупный чиновник ворует. Нельзя сажать его за воровство – что народ подумает? Объявляют его шпионом. Или наоборот, оппозиционер: этого лучше прославить вором…
Стас не слушал. Жалость колыхалась в душе его.
Перечитав за время плавания почти все книги из своего сундучка, Стас добивал «Мысли» Блеза Паскаля.
«Человек – всего лишь тростник, слабейшее из творений природы, но он – тростник мыслящий. Чтобы его уничтожить, вовсе не надо всей Вселенной: достаточно дуновения ветра, капли воды. Но пусть даже его yничтожит Вселенная, человек всё равно возвышеннее, чем она, ибо сознаёт, что расстался с жизнью и что слабее Вселенной, а она ничего не сознаёт».
Стас поёжился; он не раз имел возможность убедиться, сколь малой причины достаточно, чтобы человек расстался с этой Вселенной. Хотя бы его последнее приключение: взял да и утонул в море. Или более раннее: всего лишь несколько градусов ниже нуля, и прощай мир.
«Наше достоинство – не в овладении пространством, а в умении разумно мыслить. Я не становлюсь богаче, сколько бы ни приобрёл земель, потому что с помощью пространства Вселенная охватывает и поглощает меня, а вот с помощью мысли я охватываю Вселенную».
В самом деле, подумал Стас. Любая собака осознаёт, что она собака. Но только человек в состоянии осознать своё осознание, а уж заодно и осознание своего осознания. С этим Паскалем было бы интересно поболтать. Когда он жил-то? Стас глянул на даты жизни философа и присвистнул: если бы он не сидел сиднем в Плоскове возле Алёнушки с Дашей, мог бы и встретиться с ним…
Сколь интересен мир! Одновременно царствует царь, хлеборобствует крестьянин, философствует Паскаль, разбойничает Стенька Разин, переменяет государственное устройство Богдан Хмельницкий. А в итоге? Вот что:
«Как бы красива ни была комедия в остальных частях, последний акт всегда бывает кровавым. Набросают земли на голову – и конец навеки!»
– Неужели я с тобою только шесть дней? А кажется, что шесть лет, – шептала она, обхватив его своими маленькими нежными ручками. – Я хочу всегда быть с тобой… Чтобы не расставаться ни на секунду… Я так ревную тебя. Так люблю и так ревную.
– Позволь, к кому меня тут ревновать? – улыбался он в ночи. – Вот же глупость какая.
– Не знаю; к ней, ко всем, к тебе самому. – Её голосок задрожал. – Да, к тебе больше всех, ты всё время с собой, твоё тело, глаза, твои руки… Ты можешь себя ощущать… всё время. А я не могу, я весь день без тебя…
– Ну, знаешь, это за все пределы… Разве так можно?
– Можно, можно, – плакала она.
В последний день плавания Мими прибежала к нему в каюту перед ужином чем-то испуганная.
– Что с тобой? – спросил он.
– Она знает, совершенно точно знает о нас!
Оказывается, Марина попросила Мими, чтобы в Париже та поселилась в одном с нею номере и все вечера и ночи они могли бы быть вместе. Мими отказалась под предлогом, что ей нужна личная свобода, а Марина якобы сказала ей: «Посмотрим».
– Как, в одном номере? – не понял Стас.
– Это президентские апартаменты, там комнат много, есть где жить, но я же не могла согласиться!
Она стояла, а он сидел, но при её росточке он прямо заглянул в её круглые влажные глаза и увидел в них своё отражение. Привлёк к себе, посадил на колени:
– И с чего же ты решила, что она про нас знает?
– А иначе зачем это надо ей? Чтобы помешать нам с тобой… Я, кажется, пропала.
Он по очереди нежно поцеловал оба её глаза:
– Послушай, она попросила, ты отказалась, какие проблемы? И потом, ты при ней… сколько?
– Девять лет. Мы с мужем были в гостях у Деникиных… Ей тогда было шесть, а мне двадцать. Она мне так понравилась, а у нас не было детей. И я стала к ней приходить… Когда мужа назначили послом, я с ним не поехала, чтобы остаться с ней. А теперь она меня прогонит.
– Как прогонит? Тебе нечего бояться.
И Стас, чтобы отвлечь её, решил сменить тему.
– Помнишь, две недели назад, когда мы впервые встретились, там был садовник… Никита. Он себя выдавал за потомка Аверкия Кириллова.
– Помню, – сказала она, выпячивая губы, будто собиралась плакать, и часто взмахивая своими чудными ресницами.
– И я спросил про племянника того Аверкия, Тимофея. Ты хотела рассказать о нём, а Марина не позволила.
– Она вообще меня в грош не ставит… Будто я ей чужая.
– Так что там с Тимофеем?
– С Тимофеем всё в порядке… В отличие от меня. Что теперь со мной будет? Все меня бросят. Никому я не нужна… А Тимофей твой выдумал новизны в парфюмерии. Жидкое мыло Timotei. Его до сих пор выпускают.
В главный порт Парижа, Женвилье, пришли ночью, а уже с утра на Стаса свалилась работёнка: контролировать разгрузку картин. Собственно, сначала он взялся помочь одноногому Скорцеву, но поскольку каждый художник думал только о себе, выдёргивая из поднятого из трюма груза свои ящики, пришлось ему устанавливать порядок. Когда загрузили машину, предоставленную оргкомитетом выставки, оказалось, он остался один: Марина Антоновна со свитой отбыла в неизвестном направлении, мастера кисти ехали развешивать работы, а ему было предписано разместиться в отеле, и – свободен.
Скорцев, проведший здесь во время войны немало времени, указал направление: по набережной де ля Гар, у часовни – она видна даже от порта, – свернуть вправо, там у моста и должен быть их фешенебельный отель. Стас отправил туда свой сундучок с книгами и саквояж с одеждой на ожидавшем его «рено», а сам избрал пешую прогулку.
Вдоль набережной стояли баржи; лодочники зазывали прокатиться на тот берег; нищие отирались у лотков с напитками и мороженым, рассчитывая поживиться у богатых покупателей. Париж удивлял неухоженностью и чрезмерным количеством безногих и безруких. Казалось бы, после войны прошло уже пятнадцать лет, пора было всей этой братии раствориться в общей массе полноценных сограждан. Но здесь этого не произошло.
А в России, как он знал со слов отчима, «инвалидный» вопрос решили просто: ещё в 1920-м запретили нищенство в обеих столицах, инвалидов отправили за казённый счёт к местам постоянного жительства; желающих расселили в монастырях. Назначили потерявшим конечности пенсион. Хоть он и был по столичным меркам не особо жирный, но, по мнению Анджея Януарьевича, для провинции вполне приемлемый. В деревнях, говорил он, бывает, целые семьи на один-единственный инвалидский пенсион существуют!
