А. Дж. Риддл - Ген Атлантиды
– Но это наименьший из ужасов Перестройки. Я видел, как мой единственный брат умирает от тифа, пока оккупанты из Союза выедают нас из дому – если можно назвать домом полуразвалившуюся хибару на плантации. Новый владелец вышвырнул нас, но моя мать пошла на сделку – будет работать в полях, если нам позволят остаться. И работала. Заездила себя на этих полях до смерти. Мне было двенадцать, когда я ушел с плантации и навострил лыжи в Западную Вирджинию. Получить работу в шахтах было нелегко, но им нужны были мальчики – чем меньше, тем лучше, чтобы проползать в узких местах. Такова цена войны. Теперь ты знаешь. Ну, хотя бы у тебя нет семьи. Но жди только этого – смерти и страданий. Если ты когда-нибудь задумывался, почему я так строг с тобой, так скареден, так требователен, – то как раз поэтому. Жизнь трудна для каждого, но становится сущим адом на земле, если ты глуп или слаб. Ты не глуп и не слаб, об этом я позаботился, и вот как ты мне отплатил.
– Это другая война…
– Война всегда одна и та же. Меняются только имена погибших. Речь всегда идет об одном: какая группа богачей поделит трофеи. Ее нарекли «Великой войной» – ушлая реклама. Это Европейская гражданская война; вопрос лишь в том, какие короли и королевы поделят континент, когда она закончится. Америке там нечего делать, вот почему я голосовал против этого. Европейцам хватило здравого смысла держаться в стороне от нашей гражданской войны, так что, думается, мы могли бы поступить точно так же. Вся эта затея – практически семейная распря между королевскими династиями, они все двоюродные братья и сестры.
– Они и наши двоюродные братья. Наша отчизна приперта к стене. Если нам будет грозить уничтожение, они придут к нам на помощь.
– Мы не задолжали им ровным счетом ничего. Америка наша. Мы заплатили за эту землю собственной кровью, потом и слезами – единственной валютой, имеющей значение.
– Они отчаянно нуждаются в горных инженерах. Тоннельная война может окончить боевые действия досрочно. Ты хочешь удержать меня дома? Я могу спасти множество жизней.
– Ты не можешь спасти ни одной жизни, – он поглядел на меня с отвращением. – Ты не понял ни слова из того, что я тебе сказал, да? Убирайся отсюда. И даже если вернешься с войны, сюда не возвращайся. Но за все, что я тебе дал, сделай мне одно одолжение. Когда поймешь, что воюешь за кого-то другого, просто уйди прочь. И не заводи семью, пока не снимешь этот мундир. Не будь так же жесток и жаден, как твой дед. Мы прошли через разоренный Север, чтобы добраться до той плантации в Вирджинии. Он знал, во что ввязывается, и рвался вперед. Когда ты увидишь войну, тогда узнаешь. Делай более грамотный выбор, чем сегодня.
Он вышел из комнаты, и больше я его не видел…
Я настолько ушел в воспоминания, что едва замечаю толпы людей, тянущихся мимо нас и касающихся живота Хелены. Мы сидим там, как королевская чета на некоем официальном приеме. Присутствуют десятки ученых – несомненно, приехавших в город, чтобы изучить комнату, которую мы недавно открыли. Меня знакомят с главами заморских подразделений «Иммари». Эта организация огромна. К нам марширует Конрад Канн. Руки и ноги у него будто окостенели, спина прямая и негнущаяся, словно сквозь него пропущен некий невидимый щуп. Он представляет женщину, с которой пришел, – свою жену. Улыбка ее тепла, а интонации полны добра, что застает меня врасплох. Я чуточку смущен своим грубым обхождением. Из-за спины у нее выбегает маленький мальчик и запрыгивает Хелене на колени, врезавшись ей в живот. Схватив его за руку, я резко сдергиваю его на пол. Мое лицо искажено гневом, а у мальчика вид такой, будто он вот-вот расплачется. Конрад схлестывается со мной взглядом, но мать отрока обнимает его, выговаривая с легким упреком:
– Будь осторожен, Дитер. Хелена беременна.
Выпрямившись на стуле, моя жена протягивает руки к мальчику.
– Ничего страшного. Дай мне свою руку, Дитер. – Взяв мальчика за запястье, она притягивает его к себе, положив его ладонь себе на живот. – Чувствуешь?
Поглядев на Хелену, мальчик кивает. Хелена ему улыбается.
– Я помню, когда ты был в животе у своей мамы. Я помню день, когда ты родился.
Лорд Бартон ступает между Конрадом и мной.
– Пора. – Смотрит на женщину и ребенка, трогающего округлившийся живот Хелены. – Леди, просим у вас прощения.
Бартон ведет нас через зал в большую комнату для совещаний.
Там нас уже дожидаются другие апостолы апокалипсиса – Рутгер, Мэллори Крейг и плеяда других людей, по большей части ученых и исследователей. Нас наспех представляют друг другу. Эти люди не испытывают особого пиетета ко мне. Проходит очередной быстрый раунд поздравлений и гипербол, будто мы одолели чуму; затем они переходят к делу.
– Когда мы пробьемся до конца – до верха лестницы? – спрашивает Конрад.
Я знаю, что хочу сказать, но любопытство берет надо мной верх.
– Что за устройства мы нашли в этом помещении?
– Мы еще изучаем их. Это какая-то камера приостановки жизнедеятельности, – отзывается один из ученых.
Я так и предполагал, но из уст ученого это звучит не так безумно.
– Так это помещение – какая-то лаборатория?
– Да, – кивает ученый. – Мы полагаем, это здание служило научным целям, возможно, являя собой одну гигантскую лабораторию.
– А что, если это не здание?
– А что ж еще это может быть? – озадачен ученый.
– Корабль, – заявляю я.
Разразившись смехом, Бартон весело изрекает:
– Шикарно, Пэтти! Почему бы тебе не сосредоточиться на раскопках и не предоставить науку этим людям? – кивает он на ученых. – Как я понимаю, они разбираются в этом получше твоего. Что ж, Рутгер поведал нам, что ты тревожишься из-за воды и газа над лестницей. Каков же твой план?
– Стены внутри сооружения выглядят, как переборки корабля, – стою я на своем.
– Да, действительно, – поколебавшись, соглашается ведущий ученый. – Но они слишком толстые, почти пять футов. Ни одному кораблю не нужны такие толстые стены, и он не будет плавать. Кроме того, оно чересчур велико для корабля. Это город, мы в этом довольно уверены. Опять же, лестницы. Лестницы на корабле – вещь прекурьезная.
– Разберемся с этими загадками, когда окажемся внутри, – поднимает руку Бартон. – Можешь дать нам оценку, Пирс?
– Не могу.
– Почему?
На одно мимолетное мгновение я вновь уношусь мыслями в тот вечер в Западной Вирджинии, а потом снова оказываюсь в комнате перед Советом «Иммари» и учеными.
– Потому что я закончил с раскопками, – заявляю я. – Найдите кого-нибудь еще.
– Ну-ка, послушай, мой мальчик, это не какой-нибудь светский клуб, некая фривольная затея, к которой ты присоединяешься по произволу и уходишь, когда обязанности становятся чересчур в тягость. Ты закончишь работу и сдержишь свое слово, – возражает лорд Бартон.
– Я сказал, что доведу вас до входа – и довел. Это не моя война. Теперь у меня семья.
Бартон вскакивает, собираясь поднять крик, но Канн хватает его за руку и впервые вступает в дискуссию.
– Война. Любопытный выбор сравнений. Поведайте мне, мистер Пирс, что, по-вашему, находится в той последней трубе?
– Не знаю, да и знать не хочу.
– А должны бы, – парирует Канн. – Это не человек, и его кости не соответствуют никаким костям из тех, что мы когда-либо находили. – Он ждет моей реакции. – Позвольте мне соединить точки за вас, раз вы то ли не способны, то ли не жаждете этого сделать. Некто выстроил это сооружение – самый совершенный образчик техники на планете. И выстроил его тысячи лет назад, а то и сотни тысяч лет назад. Этот замороженный обезьяночеловек пробыл там Бог ведает сколько тысяч лет. В ожидании.
– В ожидании чего?
– Мы не знаем, но могу вас уверить, что когда он и остальные люди, выстроившие сооружение, проснутся, с родом людским на этой планете будет покончено. Вот вы говорите, что это не ваша война, но это не так. Вам не обогнать эту войну, вы не сможете воздержаться или уехать от нее, потому что враг будет преследовать нас до самых отдаленных уголков мира и истребит нас под корень.
– Вы подразумеваете, что они враждебны, потому что враждебны вы сами. Истребление, война и власть господствуют у вас в мыслях, и вы распространяете то же самое и на них.
– Единственное, что мы знаем наверняка, это лишь то, что найденное существо – какая-то разновидность человека. Мои допущения весомы. И практичны. Их истребление гарантирует наше выживание. А сведение с ними дружбы – отнюдь.
Я размышляю над тем, что он сказал, и, к стыду своему, признаю, что это не лишено смысла.
Канн словно угадывает мои колебания.
– Вы же знаете, что это правда, Пирс. Они умнее нас, невероятно умнее. Если они позволят нам жить, мы для них будем не более чем домашними зверюшками. Быть может, они займутся нашим племенным разведением, чтобы сделать нас кроткими и дружелюбными, подкармливая нас у своего пресловутого костра, искореняя агрессивных, точно так же, как много тысяч лет назад мы перековали диких волков в собак. Они сделают нас настолько цивилизованными, что мы не сможем и помыслить дать отпор, не сможем охотиться и не сможем прокормить себя сами. Может, это уже происходит, а мы даже не догадываемся. А может, они вовсе не сочтут нас настолько симпатичными. Мы можем стать их рабами. Полагаю, вы знакомы с этим понятием. Группа жестоких, но разумных людей с совершенными орудиями подчиняют менее развитую группу. Но на сей раз это будет до скончания веков; мы больше никогда не разовьемся и не будем эволюционировать дальше. Подумайте об этом. Но мы можем предотвратить этот рок. Войти и убить их во сне кажется жестоким, но подумайте об альтернативе. Когда истории станет известна правда, нас будут чествовать, как героев. Мы – освободители рода людского, избавители…
