Андрей Дай - Без Поводыря
Ну, короче говоря, судя по всему, линия жизни на ладошке Борткевича вела или в казенный дом, или в Синьдзян. Потому как у меня в сейфе лежало дозволение от Его Императорского Высочества по собственному усмотрению Совета Главного Управления привлекать бродяг и лиц родства не помнящих к любым видам работ «по нужде и потребности». Судебная реформа еще не добралась до Сибирских губерний. Деятельность лично назначаемых царем наместников Кодекс Законов регламентировал слабо, и мне ничего не стоило, на основании прямого распоряжения прямого начальника, склепать какое‑нибудь постановление об объявлении опытной селекционной фермы Ерофеевых такой вот «нуждой».
Нужно уточнить, что во всех регионах страны, кроме Западной Сибири, председателем Совета Главного гражданского Управления, был собственно сам наместник. Или, как его чаще всего именовали — генерал–губернатор. Обычно, этот же самый человек был и начальником военного округа. То есть, еще и высшим воинским командиром. Что, по моему личному, нежно хранимому при себе, мнению, являлось совершеннейшей глупостью. Мало того, что армейский офицер в чине не менее генерал–лейтенанта обладал всей полнотой — и военной и гражданской — власти, так ему же вменялось в обязанности осуществлять политический контроль на территории. По большому счету, генерал–губернатор был этаким, назначаемым на некоторое время лично Государем, удельным князем. Подчинялся только лично царю, и только перед ним держал ответ. Все остальные министры, сенаторы и члены Государственного Совета, хоть и считались большинством неискушенных обывателей главным управляющим звеном страны, никакого влияния на работу наместников оказать не могли.
А с правителями недавно окончательно умиротворенного Кавказа и моей Западной Сибири, как членами царской семьи, все было еще сложнее. Им, если вдуматься, даже высшие столичные вельможи ничего приказать не смели. Только рекомендовать или просить. Теперь представьте в этой схеме меня. Официально я числился чиновником МВД, то есть — представителем гражданской власти. Но подчинялся только наместнику, который, в силу своего права по рождению, и рекомендации Государя исполнял только из сыновнего почтения.
Уникальное я положение занимал — вот что скажу! Все вокруг, за редчайшим исключением, должны выполнять мои распоряжения, а я — только изредка отчитываюсь перед Николаем. Представляете теперь, какая страшная судьба ждала бы охамевшего Борткевича, если бы все, как всегда, не было куда сложнее чем кажется на первый взгляд. И как тому подтверждение — у меня в кабинете на столе лежало три послания, так же доставленных с последней почтой. Последней, перед ледоставом.
Нет, авторы этих депеш понятия не имели о существовании какого‑то там Каинского окружного начальника. Как и о десятках тысяч других коллежских асессорах, или пехотных капитанах, несущих службу на просторах Отечества. Их, моих столичных корреспондентов, волновали вопросы совершенно другого уровня. К некоторой части из которых, вольно или невольно, оказался причастным и я. Один конверт вообще был писан рукой царского секретаря и был украшен крупной красной печатью ЕИВ канцелярии. Чаще всего оттуда мне присылали всякие гадости вроде рескрипта о моем увольнении с должности гражданского начальника Томской губернии год назад. Но в этот раз под плотной, похожей на тонкий картон или толстый ватман, оболочкой содержались приятные известия: личное, естественно надиктованное писарю, послание Александра Второго, выражение признательности за присланных из Сибири собак, которые «уже успели явить свои несравненные стати и редкостную понятливость в охоте». Не сказать, чтоб я особенно сильно переживал за оправленного чуть ли не «на деревню, дедушке» калтайского татарина Рашитку, но все‑таки был рад узнать, что и щенки и их воспитатель благополучно добрались до царского охотничьего заповедника.
Второй лист, изощренно украшенный раззолоченными двуглавыми орлами, прошитый витым шнуром с увесистой, кажется даже свинцовой, блямбой печати, и заполненный изумительным каллиграфическим почерком, извещал меня, что «за неустанные труды на благо Отечества, и к вящей ее Славе. За достойную подражания деятельность по поддержанию благочиния и личную доблесть» я, отныне и во всех потомках, его сиятельство, граф Российской Империи, Герман Густавович фон Лерхе.
В глазах защипало. Подумалось, что жаль Герочка мой этой расфуфыренной «почетной грамоты» не увидел. Он был бы счастлив. А вот я — не могу. Везде подвох видится. Насколько мне было известно, Александр и орденов‑то для своих вельмож жалеет. Уже и не вспомню, кажется кто‑то из офицеров Туркестанского корпуса жаловался, что, дескать Государь чуть не половину наградного списка сократил. А ведь там‑то действительно герои! Не мне чета. Только титулом почему‑то меня пожаловали, не их…
Понятно, первым помощником с Великого князя Николая не может служить какой‑то «простой немчик». Имперский граф — это совсем другое дело! И совершенно не важно, что, в отличие от титула барона, мне никаких земельных наделов с графинством этим вместе давать не положено. Это всего лишь что‑то вроде блестящей такой штуковины на капоте автомобиля. Эмблемы. Никакого практического смысла, кроме повода похвастаться друзьям…
Только мне лично, этих титулов бы не надо. По самым простым соображениям. Что, например, ждет обычного чиновника в случае, если, не дай Бог, звезды так сложатся и его обвинят в каком‑нибудь преступлении? Ну, не таком жестком вроде государственной измены или заговора с целью убийства царя! А что‑нибудь попроще. Растрата там, или мздоимство? Отставка без пенсии, штраф — в самом худом случае. Никаких других репрессий. Сиди себе, занимайся своими делами дальше. А, предположим, «травить собаками» стали графа? Обыденные, можно сказать — бытовые для чиновника проступки немедленно становятся коронным преступлением. Ибо умаляют достоинство Самодержавия, едрешкин корень!
А травить будут, это без сомнений! Слишком много недовольных сибирским выскочкой появилось. Вот тот же генерал–лейтенант Михаил Семенович Корсаков, иркутский генерал–губернатор, хотя бы. Великая княгиня Елена Павловна пишет, что он, мол, польский бунт на Кругобайкальской дороге усмирил, и главарей лично в Санкт–Петербург доставил. А титул Его Императорское Величество какому‑то Лерхе дал. Да еще газеты эту весть по столицам разнесли, и о заслугах в подавлении выступлений ссыльных не забыли упомянуть. Еще одна, оборотная, сторона свинцовой печати на жалованной грамоте, блин.
Но и это, в конце концов, не самое печальное. Много хуже, что директором Центрального Статистического комитета МВД, служит чрезмерно умный и деятельный господин. Действительный статский советник, Петр Петрович Семенов — видный ученый и известный путешественник. Несколько лет назад первым из русских посетил долины Тянь–Шаня, и если это именно тот, о ком я еще в советской школе уроки учил — вскоре получит приставку к фамилии, в честь гор, по которым бродил.
Сейчас он больше известен, как ближайший соратник графа Румянцева, и один из разработчиков проекта Великой Реформы. Пару лет всего как, начальствует над статистическим комитетом, а совершенно мне не нужными произведениями разродился именно теперь. Вот кто его просил этот «Статистический временник Российской Империи» прямо теперь издавать? Не мог пару лет еще потерпеть? Молодой же еще. Моего Германа всего на семь лет старше…
А второй его, так сказать — труд? «Характерные выводы из итогов первого года новой переселенческой политики». Едрешкин корень, чтоб не сказать чего‑нибудь похуже! Зачем это ему было нужно?! Неужели не понимал человек, что даже тех, пока еще микроскопических, едва–едва превышающих статистические погрешности, результатов его выкладок будет довольно, чтоб умные, умеющие смотреть в будущее и видеть тенденции, люди забеспокоились?
Хотя, нужно отдать Петру Петровичу должное. Он сумел вычленить из разрозненных и зачастую противоречивых данных нужные, и сделать на их основании далеко идущие выводы. По его мнению, уже сейчас можно сказать со всей определенностью: Сибирь в умах простых жителей России больше не была неким отдаленным краем, где живут только казаки и каторжники. Теперь, это территория возможностей! Пресловутое сарафанное радио оказалось гораздо эффективнее альбомов с литографиями и рекламными статьями в газетах. У людей появился выбор: искать ли работу где‑то рядом, или рискнуть, отправиться за тысячи верст и, в конце концов, оказаться в землях, где рады каждой новой паре работящих рук.
От одного к другому, в кабацких пересудах или на серых страничках писем, из‑за Урала на запад доносились вести об уровне жалования и размере выделяемых под возделывание участков. О реках полных рыбы, лесах богатых дичью. О наивных туземцах, о заводах и мануфактурах, на которых постоянно требуются подмастерья. И теперь, в той же Москве, тоже стали понемногу меняться расценки на работы. Артельщики грозились уйти на восток, и не желали работать за гривенник в день, как прежде. От деревни к селу, с бродягами и паломниками, пошли бродить по Руси сказки, о невероятно богатом, хлебном, городе Томске, где царевы люди раздают самым настойчивым земли без меры — кто сколько сможет поднять.
