Валерий Елманов - Крест и посох
— Не успеет, — мрачно пообещал Константин. — Ратьша вот-вот штурм начнет.
— А если тот чрез тайный ход уйдет? — не сдавался священник. — Всеми святыми заклинаю, хоть про порох ему не говори.
— Да не смог бы я спокойно смотреть, как они тебе в ноги гвозди вколачивают! — хрипло выкрикнул Константин. — Не смог бы, и все тут. Жаль только, что я раньше не очнулся, перед тем как они над твоими руками измываться стали. Сильно болит, да?
— Когда вбивали, тут и впрямь больно было. А теперь уже обвык малость, так оно вроде и ничего, — попытался скрыть истинное положение вещей священник. — Худо лишь, что гвозди не ржавые были, а совсем новые, — выдохнул он сквозь сомкнутые зубы.
— Почему жаль? — не понял Константин.
— От ржавых заражение крови было бы, — буднично пояснил отец Николай. — Конец-то у меня один, да с заражением я бы к нему пришел быстрее. Но, видно, уж такова воля божья, чтоб подоле помучился.
— Думаешь, и это тоже господь тебе послал? — усомнился Константин, кряхтя и пытаясь примостить свое избитое тело поудобнее.
— А кто же?
— Ну, например, дьявол, — предположил князь.
— Слишком много чести для слуги тьмы, — слабо улыбнулся отец Николай и попытался обнадежить Константина: — Ты, главное, верь, сыне, что все содеянное с нами не напрасно, ибо за все воздастся тебе.
— Лишь бы поздно не было, — хмыкнул тот недоверчиво. — Иначе придет эта рука господня и устроит нам Варфоломеевскую ночь.
— Рука господня такой грязной быть не может, — мягко, но настойчиво возразил священник. — Орудие господа, тут еще куда ни шло. Но скорее всего, даже не это, а так… — Забывшись, он хотел пренебрежительно махнуть рукой, но едва пошевелил ею, как новая полноводная струя свежей боли огромной волной захлестнула его мозг, и Николай, издав короткий стон, вновь потерял сознание.
После безрезультатных окликов Константин наконец понял, в чем дело, и тоже замолчал, постепенно погружаясь в спасительное забытье, где не было места ни подвалу, ни палачам, ни боли, ни пыткам.
А пока в темнице воцарилось временное затишье, к стенам города не спеша приближался одинокий всадник. И чем ближе становились ворота Рязани, тем медленнее шел конь, все время придерживаемый мрачнеющим на глазах наездником.
Он выезжал из шатра Данило Кобяковича почти радостный, потому что лекарка и впрямь уже была у них и по просьбе благодушно настроенного Ратьши — сам Хвощ не осмелился бы обратиться напрямую — быстро изготовила необходимый состав.
Кто знает, что туда подмешала черноглазая, но уже спустя каких-то десять-пятнадцать минут боль прошла совершенно.
Зато результат самих переговоров оказался нулевой, хотя, положа руку на сердце, ни на какой иной итог боярин и не рассчитывал. О том, что малолетний Святослав был в порубе у своего отца, он отлично знал. Что он им из этого успел понарассказывать — тут за предсказанием и к бабке-шепталке ходить не надо.
Ну а ведьмачка небось еще пару слов от себя добавила, да все на ту же тему. Недаром она, еще будучи в Рязани, спину князя Глеба гляделками своими черными прожигала. Хвощ-то, чай, не дурень полоротый[76], некогда из Владимира сюда на Рязань прикатил, так что приметил ее взгляды.
Самому князю он ничего говорить, понятное дело, не стал. С ним в последнее время вовсе ни о чем говорить невозможно. А вот если бы на себе такой ее взгляд учуял — ни в жизнь лечиться не стал бы. При таком отношении к больному со стороны лекаря к погосту значительно ближе, чем к выздоровлению.
Ратьша же изрек как отрезал. Мол, он с дружиной, варягами и половцами лишь тогда от города отойдет, когда князь Глеб своего брата из поруба достанет и им отдаст. И срок жесткий установил — до заката солнца.
Ну а ежели нет, то воевода сразу честно заявил, что град сей, в коем эдакие богопротивные дела творятся, очистить от скверны лишь Перунов огонь подсобить возможет и сам Ратьша непременно тому поспособствует.
Коли же князь Глеб и впрямь душой за своих смердов, купчишек, ремесленников и прочий градской люд болеет, то пусть воев своих за стены выводит, дабы в честном бою порешить, на чьей стороне господь бог.
И нисколечко не помогли Хвощу намеки на то, что, болея душой за свою дружину, ибо рать у Глеба вдвое больше числом, услышав звуки боевых рогов, от сердечного волнения Константин в одночасье может распроститься с животом.
Услышав такое предостережение, старый Ратьша лишь еще больше посуровел и, гневно блеснув своим огненным оком, потребовал, чтобы Хвощ слово в слово передал своему князю следующее.
Дескать, он, воевода Константинов, человек старый, грехов на его душе скопилось изрядно, и еще один перед возможной скорой кончиной не так уж сильно его отяготит, а Евангелие святое он запамятовал, ибо давно не читал.
Зато в детстве поп его учил хорошо, на совесть, так что строки из Ветхого Завета он, Ратьша, зазубрил намертво, а они гласят: «Око за око, кровь за кровь, смерть за смерть».
И ежели князь Константин волей божьей и еще кое-чьей в одночасье помре — «кое-чьей» он еще и эдак иронично подчеркнул, — то воевода на мече роту даст, что вскорости во всех рязанских землях, кроме Святослава-отрока да еще младого Ингваря, более ни единого князя в живых не останется.
А Хвощ знал — слово у Ратьши твердое, по крепости разве что с булатом кованым сравниться может, да и то добрая сталь супротив того слова, что трава супротив острой косы смерда.
Пока боярин возвращался в Рязань, по пути все прикидывал, как бы половчее изложить, ибо за такие вести по нынешним временам можно и живота лишиться, так что было над чем помыслить.
Однако все обошлось как нельзя лучше. Ну просто на удивление благополучно.
Хвощ подумал, что, скорее всего, причина в том, что и князь Глеб ничего иного не ожидал, потому и воспринял как должное все неприятные известия.
Но была и еще одна тайная причина, о которой Хвощ не ведал. Пока боярин вершил свое неудачное посольство, черная душа князя-братоубийцы была обильно смазана мерзко пахнущим маслом удовлетворенного садизма, ибо он недавно вышел из темницы от Константина.
К тому же он не только вволю насладился пытками своего брата, а на десерт и отца Николая, а еще и выбил из узника обещание помочь в изготовлении тайного страшного оружия и даже нес на груди корявый рисунок будущей болванки, тут же кое-как накорябанный слабой, дрожащей после прижигания железом рукою брата.
Потому и Хвоща он выслушал на ходу, краем уха, ибо ему было не до того — князь торопился к своим кузнецам.
Народец, что и говорить, подобрался у него первостатейный, один другого лучше. Более того, если бы со всей Руси собрались лучшие мастера железных дел потягаться, кто из них в своем деле больше познал и постиг, Глеб уверен был, что и тут они в грязь лицом не ударили бы.
Скорее уж напротив, вознесли бы своего князя и град его стольный выше всех других, ибо им здесь иначе нельзя. Как-никак Рязань на самом краю, рядом со степью дикой стоит, а против лихих половецких воев бронь крепкая нужна.
Ежели кто, дабы побыстрее меч сковать, промашку какую допустит, в другой раз к ковалю-халтурщику и не подойдет никто.
Да это еще в лучшем случае. В худшем же побратим погибшего воя к кузне подъедет и с маху половинку меча перерубленного или кусок брони дощатой прямо к воротам приклепает.
То знак страшный, а означает он, что именно по вине этого коваля погиб в схватке удалой вой.
Правда, последний раз такое было три-четыре лета назад, а может, и того поболе, и не потому, что с половцами замирье давно, а просто слава у Рязани такова.
Суров сей град к ковалям, принимает лишь стоящих, к делу привычных, ради быстроты изготовления брака в работе не допускающих.
«Еще поглядим, кто кого одолеет, — почти весело думал Глеб, торопясь к кузнецам. — Против такого ни одной дружине не сдюжить».
Одно лишь ему показалось странным.
Пытка самого Константина ничего не дала. Возмущенно шипела прижигаемая плоть брата, тот истошно орал что-то несуразное, пытался сопротивляться да бранил Глеба срамными словами на чем свет стоит — и все. А как дошло до священника, то сразу же все и выдал.
«Это славная мысль мне в голову пришла! — думал с ликованием князь Глеб. — А ведь не зря люди мудрые говорят, будто ближе к смерти человек все больше о душе задумывается, вклады церкви делает, дары монастырям подносит, а о мирском, суетном забывает. Константин же и впрямь к ней, старухе безносой, ближе некуда, вот и позаботился о душе своей многогрешной, спасая служителя церкви от тягостных телесных испытаний».
Мысли его плавно перешли к отцу Николаю, который, по глубокой убежденности князя Глеба, целиком и полностью, впрочем, как и сам Константин, был виновен в своих несчастьях.
В самом деле, нет чтобы взять этому дураку, ныне сидящему в порубе, пример со своего духовного руководства в лице епископа Арсения. Услышав о лютом смертоубийстве, старый епископ пусть и не поверил до конца Глебовым объяснениям, но хоть сделал вид и не стал ничего перепроверять.
