Константин Шильдкрет - Розмысл царя Иоанна Грозного
— Ведомо мне, что у царя и великого князя земля велика и людей множество: в длину земли его ход девять месяцев да поперёк шесть месяцев, а мне не даёт Казани и Астрахани! А либо одну Астрахань, потому — сором мне от турского султана: с царём и великим князем воюю, а ни Казани, ни Астрахани не возьму и ничего с ним не сделаю.
Грозный упал духом, узнав о требовании Девлет-Гирея. Созванная им дума ни к какому решению не пришла.
Земские настаивали на том, чтобы отдать временно крымцам Астрахань и тем спасти от разорения всю Московию. То же советовали Иоанну князь Вяземский и Басманов.
С вторжением татар одна за другой приходили с различных украин недобрые вести.
В Ливонии русийскую рать оттеснили от Дерпта: Литва и Польша, пользуясь набегом крымцев, готовились к наступлению. А тут ещё дошли грозные слухи о том, что казаки отрезали все торговые пути и скликают вольницу в поход против вотчинников и других помещиков для вызволения холопей из кабалы.
Распустив думу, царь вызвал к себе Годунова.
— Аль и впрямь смириться мне перед татарином?
Борис напряжённо задумался. Грозный терпеливо ждал, вычерчивая что-то посохом по каменному полу.
— Царь! — переступил наконец неуверенно с ноги на ногу Годунов. — Лихо на украйнах.
— Про то яз и сказываю тебе.
— А токмо, преславной, тако прикидываю яз неразумным умишком своим: противу ливонцев у нас одна сабля, противу ляхов да Литвы, государь, другая.
Он загнул два пальца и снова задумчиво наморщил лоб.
— Коликим ещё саблям счёт поведёшь? — теряя терпение, процедил сквозь зубы Грозный.
— Ещё, преславной, противу казаков вострая сабля потребна. Не спрокинулись бы те казаки для могутства твоего помехою сильнее татарской!
Грозный презрительно сплюнул и растёр ногою плевок.
— Вот казаки твои! Одна опричнина токмо свистнет — и следу не станет от тех разбойников!
Не смея противоречить, Борис подобострастно склонился:
— Велики сила и слава твоя, мой государь! Скрутит опришнина людишек разбойных.
И, словно про себя, вздохнул печально:
— Бегут смерды множеством на Жигули, на Чёрный Яр да в Дикое поле, в запорожские степи.
Грозный испытующе поглядел на советника. Вкрадчивые слова, в которых переплетались и лесть, и горькие истины, вызывали смутное беспокойство и не сулили ничего доброго.
— Ежели б не погиб под Вейссенштейном в бою холоп мой верный Малюта[135], прибрал бы он к рукам и казаков и протчих крамольников! Ужотко почмутили б при нём!
При воспоминании о Скуратове Иоанн слезливо заморгал и набожно перекрестился.
Годунов грохнулся на колени и сейчас же поднялся.
— Токмо, государь, яз разумею: негоже Гирея новою саблею жаловать.
Царь оживился.
— Верно, Борис! Мудро умишком ворочаешь!
И твёрдым голосом:
— Немедля спошли гонцов к Воротынскому. Дескать, волит царь тако сказывать Девлет-Гирею: ныне противу нас одна сабля — Крым; а тогда — Казань будет вторая сабля, Астрахань — третья, ногаи — четвёртая!
* * *
Как-то среди ночи к царю в опочивальню ворвался Евстафий.
— Тула горит, государь!
Александровскую слободу пробудили полошные колоколы.
Грозный перво-наперво приказал вывезти из слободы драгоценности. Для удобства работные люди разобрали церковь святой Евдокии, в подземельях которой хранилось вывезенное из Новагорода добро.
Игумен Ростовского монастыря на коленях подполз к царю, суетившемуся подле кованых сундуков.
— Обрели, преславной, мнихи в святых писаньях глагол откровения…
— Прочь, долговязая мымра! — злобно затрясся Иоанн, сбитый со счёта, и, смешав сливяные косточки, толкнул ногою дьяка.
— Сызнов клади!
Игумен отполз на брюхе за кучу щебня а притаился.
Когда колымаги были нагружены, Грозный, всё ещё хмурясь, поискал глазами по сторонам.
Следивший за каждым его движением монах высунул голову из-под прикрытия.
Царь нетерпеливо шагнул к щебню.
— Како ещё откровение?
Игумен стал на четвереньки и вобрал голову в плечи.
— Было, государь, виденье святому отроку Ананию. И бе — явися к нему ангел Господень с глаголом: ни единый ворог некрещёный не придёт, отрок святый, на место сие.
— Доподлинно ли?
— Доподлинно, государь.
И, вскочив, монах торжественно протянул руку в ростовскую сторону.
— Доподлинно, государь, во едином месте будешь ты невредим и здрав — в нашем монастыре.
Вера в слова игумена несколько успокоила перепуганного царя. Не вдаваясь в рассуждения, он приказал везти всё добро своё на Ростов и в ту же ночь сам уехал туда же с детьми и опричниной.
По дороге Грозный вёл с монахом непрерывные беседы о слове Божием, о деяниях и подвигах отцов церкви и, уже подъезжая к монастырю, невзначай будто спросил:
— А не было ли откровения Ананию, коликой положен вклад за спасение от некрещёных?
Монах скрыл лицо в своей бороде, чтобы не выдать хитрой усмешки.
— Про то не слыхивал, государь. Да об чём толковать? Сам ведаешь — всякое даяние благо и всяк дар совершён.
Но Иоанн потребовал назвать точную сумму и, жадно растопырив руки, как будто хотел грудью защитить своё добро, приготовился к торгу.
* * *
Под натиском разгулявшихся орд смятенно бежали русские рати. Только Воротынский ещё кое-как держался под Серпуховом, в Гуляй-городе[136]. Войско валилось от голода. Все пути к продовольственным участкам были отрезаны. В кошу же не осталось ни крошки хлеба.
Скрепя сердце князь разрешил убивать коней на прокорм воинов.
Однажды лазутчики привели в лагерь двух полоненных татар.
— Долго ли простоит крымской царь? — спросили одного из полоненных.
Татарин удивлённо развёл руками.
— Меня спрашиваете, меньшого, а Дивей-мурзу[137], господина моего, бросили в яму и не пытаете.
Узнав о высоком происхождении второго полоняника, сам воевода решил чинить опрос.
— Ты ли Дивей-мурза? — огорошил татарина князь. Полоняник замялся, что-то обдумал и неожиданно гордо ударил себя в грудь кулаком.
— Я! — И, сплюнув через плечо, оскалил крепкие зубы. — Но я мурза невеликий! Есть сильнее меня — крымской хан! С ним поборитесь-ка, русийские необрезанные кгауры!
Воевода подал знак стрельцам. Мурзу связали и за дерзость избили нагайками.
— Будешь ли сказывать?! — кипел возмущённый спокойствием татарина воевода. — Развяжешь свой нечистый язык?!
— А ты не вели холопям соромить меня — мурзу! — высокомерно огрызнулся избиваемый, стараясь ни единой чёрточкой лица не выдать страданий.
Едва стрельцы прекратили истязания, Дивей лукаво прищурился.
— Ежели бы Девлет-Гирей был взят в полон замест меня, я свободил бы его, а вас, свиней необрезанных, погнал бы холопями в Крым!
Воевода расхохотался.
— Поглазели бы мы, како ты нас одолел бы!
Но мурза не смутился и, полный уверенности в правоте своих слов, протянул по слогам:
— Коней своих на прокорм перебьёте, — на чём скакать будете противу нас?
И с презрением:
— В неделю выморим вас голодом в Гуляй-городе вашем!
Взбешённый князь приказал обезглавить обоих татар…
Узнав о гибели Дивей-мурзы, хан сжёг Серпухов и уничтожил весь хлеб в подклетных сёлах.
В диком страхе бежали холопи в леса. Иные, теряя рассудок, отдавались на милость врагов. Однако татарам недосуг было возиться с полоняниками, и они бросали их в пылающие костры.
Уничтожив последний запас коней, Воротынский бежал.
Крымцы преследовали его по пятам.
В воскресенье запылало увеселительное село царя — Коломенское.
Опустели московские дворы, торговые площади. Люди спасались в лесах, в подземельях и погребах, оставив на произвол судьбы свои избы с добром.
— Горим! — вихрем неслось из конца в конец. Огонь бушевал больше суток. Выгорели Китай-город, Кремль, особный двор и Земляной вал.
Разорив Москву и вдоволь натешившись грабежом, орды откатились назад, к Дикому полю. Передовые отряды скакали с дозором, прочищая путь основным силам.
Полоненных уже не убивали, а связывали десятками и гнали вместе со скотом в Крым.
Москва, Серпухов, Калуга, Тула (вплоть до великого Дона и Дикого поля) обратились в выжженную пустыню.
* * *
Иоанн осунулся и поседел. У глаз появились новые паутинные сети, лицо изрылось морщинами, и старчески сутулилась узенькая его спина.
— Ты, прародитель наш Володимир! — с утра до ночи молился он перед киотом. — Ты ведаешь тугу мою смертную!
И больно стукался головою об пол.
— Научи мя оправданиям твоим, Господи! Силою честного креста твоего укрепи мя на царстве!
