Андрей Дай - Столица для Поводыря
— И это тоже, Миша, — признал очевидное я. — Но ведь даже твое увольнение со службы в Третьем отделении, по сути, ничего не меняет. Мне ли не знать, что бывших жандармов не бывает. Не так ли? Что мешает тебе время от времени доносить на меня, если я тебя о том попрошу?
— Спасибо, ваше превосходительство, — пуще прежнего обрадовался секретарь. — Так вот. За время службы я много раз имел возможность убедиться, что смерть не самое плохое, что может случиться с человеком. И если бы я кого-то до такой степени ненавидел, то сделал бы все от меня зависящее, чтоб моему врагу стало очень-очень плохо. Так плохо, чтоб он сам стал желать своей смерти.
— Не хотел бы я оказаться в числе твоих врагов, Миша, — с улыбкой на губах, но совершенно искренне сказал я. И поспешил сменить тему. — Как-то не везет нам с епископами. Этот, что месяц как представился… Порфирий? И образован отменно, и в научной среде известен был, а с семинарскими общежитиями так и не ясно чего получилось. Толи сам владыко деньги, на их обустройство выделенные, прибрал, то ли другой кто, пока Парфирий в эмпиреях витал. А этот, Виталий, другим грехом обуян. Честолюбив без меры. И готов идти прямо по трупам. По мне, так лучше уж философ, чем сатрап…
— Мне попробовать разузнать о владыке побольше?
— Непременно. И вот еще что… Он упоминал, что на заседании Конклава они решение о раскольниках приняли. Наверняка ведь и протоколы велись. Хотелось бы мне этот документ посмотреть…
— Это нужно Иринея Михайловича дожидаться. С его-то талантами…
— Так и дождемся. Немного осталось. Вскорости вернуться должны наши странники. А архивы консистории подождут…
Миша понимающе кивнул, что-то отметил в своей записной книжице, и стал рассказывать о том, как удалось устроить прибывших с первой баржей датчан. О том, как иностранцев осматривал врач, и об устроенном карантине для тех, кого доктор признал нездоровыми. О владыке Виталии я и думать забыл. А Карбышев, как выяснилось чуть ли не полгода спустя – нет. Шестнадцатого марта 1866 года, в среду, в архиве Томского и Семипалатинского епископа, а так же в соседнем помещении, где хранились текущие дела Консистории, вспыхнул пожар. Прибывший с пожарища Стоцкий уверял, будто бы там сильно пахло земляным маслом. Это означало, что поджог был совершен намеренно, но проведенное расследование так злоумышленника и не выявило. А в пятницу вечером в мой дом доставили чуть ли не пуд тщательно упакованных официально сгоревших документов. И всю ночь мы с Мишей и Варешкой выбирали из множества «вкусностей» пару бумаг, совершенно убойных для карьеры туземного владыки. И, конечно же, нашли. На этом все разногласия между губернским правлением и Томским архиереем были исчерпаны. Виталий не перенес сердечных мук и угроз разоблачения его делишек, стоявших прямо-таки на грани закона – и человеческого и Божьего. И вскоре был похоронен неподалеку от Святого Старца. А в губернскую столицу прибыл преосвященный Платон – прекрасный администратор и организатор. Да и как человек – неплохой. Так что совесть от содеянного меня не мучила.
Магнус Бурмейстер всерьез принял мои советы и, еще будучи на Родине, нанял учителя русского языка. Учитывая то, что относился он к учебе с истинно немецкой дотошностью, а в пути ему пришлось провести чуть ли не год, в столицу Сибири датчанин прибыл уже не «немцем» – то есть – немым, а просто забавно коверкающим слова инородцем. К сожалению, мастера, которых Магнус сумел сманить в Сибирь, такими успехами похвастаться не могли. Корабела не интересовали их возможные затруднения. По его мнению – довольно было и того, что платил им жалование.
От сибирских просторов господин Будмейстер был в полном восторге. Захлебываясь словами, перескакивая с русского на датский, чуть ли не кричал о неисчислимых богатствах буквально, по его мнению, валявшихся без всякого применения под ногами. Сотни речушек, бездарно уносили в океан воду, нахально игнорируя потребности человека в дармовой энергии. Леса, слыханное ли дело, было так много, что деревья никто и не думал пересчитать. А пароходы! А баржи! Жители глухих приобских деревенек сбегались на берег смотреть на проплывающее мимо раз в полгода пыхающее дымом чудо. Разве так можно жить? По этим великим рекам должны ходить сотни… Нет! Тысячи могучих кораблей! И впятеро больше барж! Можно подумать, я хотел с ним спорить.
Корабел хотел начать строить суда немедленно. Его аж корежило всего от осознания факта – что Томские пароходовладельцы вынуждены заказывать новые корабли в Тюмени. Да еще и у англичан! Что они, эти недоучки могут понимать в судостроении? Чему научить потомков викингов, чьи драккары в свое время наводили ужас на флегматичных бриттов. И тут я был с Магнусом согласен. Было такое. Давно, правда. Опять же, и моря у меня тут не наблюдалось. Обь, даже в разливе, все-таки поменьше будет.
Поинтересовался у брызгавшегося слюной и энергией датчанина, успел ли он обсудить заказы кораблей с кем-нибудь из владельцев пароходов, и подыскивал ли уже место под верфи. Оказалось – ни то, ни другое он еще сделать не успел. А вот стоимостью леса и паровых машин уже поинтересовался. Проверял те подсчеты, что я ему из Санкт-Петербуога отправлял. Мне такой подход к делу показался странным, но вполне объяснимым.
Порекомендовал Будмейстеру посетить притомское село Эушту, и встретиться с князем Мавлюком. По моему, дилетантскому, мнению – Татарская протока – узкий рукав Томи между Эуштой и островом Инсковым для строительства пароходов должен был подойти как нельзя лучше. И от Черемошников совсем не далеко, и в северной части протока настолько глубока, что в мое время туда на зимовку баржи загоняли. Правда, сейчас в реке воды несколько больше, чем в двадцать первом веке. Весной остров и вовсе архипелагом едва торчащих над водой зарослей тальниковых кустов становится, но, как мне казалось, жителей Ютландии строительством защитных дамб не напугать было.
С машинами все было гораздо сложнее. За прошедшие, со дня моего появления в Сибири, полтора года местные промышленники наконец-таки распробовали прелести паровиков. То один, то другой изъявляли желание воспользоваться «огненной» силой на своих предприятиях. И тут же выясняли, что и на Уральских заводах, и на Гурьевских готовых машин нет. И не просто – нет, а и заказы на три года вперед уже частично оплачены. То есть – машин нет, и три года не будет. А создатель этого, нежданного, дефицита ни кто иной, как Томский первогильдейский купец Берко Лейбович Хотимский. Или Борис Леонтьевич, как он предпочитал представляться.
К слову сказать, вполне прогрессивный деятель оказался этот Хотимский. Кереевский винокуренный завод и прежде одним из крупнейших в Сибири считался, а после того, как пару лет назад его Берко выкупил – так и вообще – вне конкуренции. Новый хозяин его расширил, чуть ли не вдвое, две паровых машины в прошлом году туда поставил, и осенью, при оплате акцизов, объявил о восьмистах тысячах ведер выработки. Это, даже в оптовых ценах – более полумиллиона рублей серебром. И, что удивительно, официально Берко Лейбович считался ссыльным поляком, к шестидесятому году полностью искупившим свою вину перед империей.
Так вот. Этот «поляк» быстро понял, куда дует ветер и решительно провернул операцию по монополизации торговли машинами в регионе. В специально выстроенном амбаре, его приказчики могли предложить любой паровик. От трех сил, до ста двадцати. А под заказ, даже и двухсотсильный. Несогласным с заявленными ценами, нагловатые продавцы-консультанты рекомендовали обратиться в Англию. Особенно много жалоб поступало на некоего господина Флеровского, служившего у Хотимского одновременно адвокатом, бухгалтером и приказчиком. Целая делегация обиженных купчин к Стоцкому явилась с прошением как-то обуздать этого «дьявола». Тот, дескать, умный слишком. Что-то говорит по нерусски, что и не поймешь – то ли обругал с ног до головы, то ли что. И все это с улыбочкой такой мерзкой, с какой в Рассее барин на быдло смотрит.
Полицмейстер, конечно же, не мог оставить «глас общества» без расследования, а по результатам пришел советоваться. Этим ненавистным «умником» оказался ссыльный революционер Берви-Флеровский, недавно получивший дозволение провести оставшееся от приговора время в Томске.
Впрочем, Хотимского в столице моей губернии считали честным евреем. Ростовщичеством занимался, так, а кто безгрешен, если деньги есть лишние? По суду последнее у должников забирал? А зачем занимали? В общем, вызвал Фелициан Игнатьевич Бориса Леонтьевича к себе в кабинет, да и передал мое пожелание: Флеровского унять и к беседам с покупателями в мотосалоне не допускать. Цены более чем на половину от себестоимости на паровики не поднимать. Иначе – поругаемся.
Ругаться Хотимский не захотел. Цены несколько упали, а умник Берви передал в присутствие прошение об амнистировании и разрешении отбыть в европейскую Россию. Которое я, с чувством полного удовлетворения понятливостью, Берко Лейбовича, и подписал.
