Быстрее империй (СИ) - Фомичев Сергей

— Пожалуй, — согласился Лёшка.

— Ну вот, а селить их на землях тлинкитов или хайда означало бы обречь на резню. Чудеса, вроде любви дочери индейского вождя, случаются в истории не часто.

— Мы могли бы отвести им несколько спокойных участков в Калифорнии, — сказал Тропинин. — Тамошние индейцы пока выглядят мирно.

Калифорнию я хотел придержать для крестьян Дерюгина. С другой стороны, места там хватало и можно было расселить народ так, что он и знать не будет друг о друге. Пока железных дорог не настроят.

— Пусть будет Калифорния, — сказал я.

На том и порешили. А выполнять решение предстояло мне. Не Тропинина же посылать в Россию?

Старообрядчество было массовым движением и, что важно, движением критически настроенным к власти, а значит стремящимся к свободе. Не воспользоваться его потенциалом было бы, наверное, и правда глупо.

Обратной стороной фронды было то, что к ним не придешь просто так с улицы, размахивая проектом заселения райских земель. Чужаку они не поверят. Нужно было внедриться, найти своего человека, запустить процесс «исхода» изнутри. Сделать идею переселения их собственной.

На Дальнем Востоке староверы встречались часто. Но связи с общинами в России они не поддерживали. Они пришли сюда не скиты строить, не праведничать, а зарабатывать, сохраняя старый обряд для себя. Некоторые даже промыслами занимались или торговали.

Я на всякий случай запустил по знакомым слух, что есть для людей старой веры вариант. Мне обещали, что если попадётся кто, дадут знать, но… искать серьезный выход всё же стоило в европейской части.

И тут я кстати вспомнил, как однажды Брагин упоминал о каких-то то ли родственниках, то ли друзьях, примкнувших к одному из согласий и ушедших «в Керженец».

К Брагину я и отправился.

Дверь в доме на Студёной улице мне неожиданно открыл Копыто. Однажды он уже гостил здесь пару дней, дожидаясь меня, когда возникло срочное дело. Но оказалось, что в этот раз причина была иной.

— Помер Брагин, месяца три как схоронили, — сказал Копыто. — А Федоре не пропадать же одной, вот я сюда и переселился.

Я пожал плечами. Не мое дело кого-то осуждать. Вдова была моложе купца, а Копыто и прежде засматривался на неё. Поладили и хорошо.

Копыто достал с полки бутылку, две серебряных чарки. Налил, как полагается, до краев. Мы помянули незадачливого купца.

— Уходят люди, — произнёс я, вспоминая всех, начиная с Оладьина. — Кого болезни забирают, кого враги, а кого старость.

— Ты сильно-то не горюй, — успокоил Копыто. — Бог дал, бог взял. Нескладный он человек был, зато праведный, и уж точно ему там лучше.

Копыто показал глазами вверх. Затем налил ещё по одной.

— А тебе найдём, кто заместо него на ярманке торговать шкурами станет, — обнадежил он.

— Ярмарка — половина дела, — сказал я. — Мне его родичи нужны были, которые в Керженец ушли.

— Не слышал. Может у Федоры спросить?

— Не надо, — я поморщился. — Нечего её впутывать. Тут личные связи нужны были.

— Что думаешь у одного Брагина знакомцы-то водятся? — спросил Копыто.

— У тебя и среди староверов есть люди? — оживился я.

— Есть, как не быть. Что хочешь-то от них?

— Известно чего, к себе позвать. Нужно письмо написать. Для них всех. Но так, чтобы оно от своих писалось, от старой веры людей. Что, мол в Америке есть место, где они свободно жить могут. Без паспортов и податей, без начальников мирских. Дома строить, хлеб сеять, а ежели хотят, то и попов назначать, и церкви со скитами строить, и молиться в них по своему обряду.

— И что, есть такое место? — заинтересовался Копыто.

— Да там полно места, — пожал я плечами. — Людей нет только. Тех, что ты присылаешь, и на малый городок не хватит. Приезжай, и тебе дело найду.

— Я в пустоте не любитель жить, — усмехнулся Копыто. — Я среди людей верчусь, тем и живу. А зверю мои умения без надобности.

— Тоже верно, кивнул я. Для таких как Копыто весь мир по сути фронтир. — Ну а раз так, то помоги и с этим делом.

Хотя при Екатерине гонения на староверов поутихли, своих людей я решил не подставлять. Всё же организованная эмиграция религиозных диссидентов попахивала бунтом, а значит могла попасть в поле зрения политического сыска. Поэтому во всех подметных письмах конечным пунктом сбора назначался Охотск. Но и Данилу из-под удара я постарался вывести. Обращаться требовалось не к нему, а к любому шкиперу, который знаком с Иваном-Американцем. На тот случай, если моих кораблей в порту не окажется, я объявил обществу, что буду платить три полновесных рубля за каждого доставленного в Америку на поселение человека, не упоминая, разумеется, его религиозную принадлежность. Привезут кого левого, я только рад буду. Зато преследовать неопределенный круг лиц властям будет куда сложнее.

После мятежа Большерецк опустел. Все буйные ушли на корабле или их перебили во время восстания. Остальные попрятались по заимкам или сбежали в Верхний острог, Я своего не упустил и всех, кто хоть отдаленно был знаком с земледелием, соблазнил новым проектом и перебросил в коммуну к Матвею Дерюгину. Лишь спустя некоторое время люди малость успокоились повылазили из нор, щелей, избрали нового начальника, на которого свалили все заботы по восстановлению. Но про схроны не забывали и готовились рвануть туда в любой момент, справедливо полагая, что когда начнётся следствие по делу о государственной измене, мало никому не покажется, а накажут скорее тех, до кого смогут добраться.

Зато Охотск бурлил как никогда. Слухи о бунте и угоне флагманского корабля взбудоражили местное общество. А тут ещё пришла новость об эвакуации Анадырского острога. Жители вновь, как в старые добрые времена, ожидали нападения дикарей, перебоев с поставками и запрета промыслов. Все готовились к голоду и войне, скупали всё, что только можно, а Данила вновь потирал руки.

— А ты говорил захиреет дело, — смеялся он. — А тут, смотри, опять торговля в гору пошла!

Радовался он недолго. Как раз в это время из Якутска прибыл большой казённый караван с запасом продовольствия и цены сразу же поползли вниз. Народ малость успокоился при виде отряда казаков и пушек. Во главе отряда прибыл сам Тимофей Шмалёв, назначенный командиром Камчатки ещё два года назад после предыдущего бунта. Между прочими с караваном объявился на побережье и пресловутый Егор Никитин и сражу начал вынюхивать. Настоящая заноза в заднице — неудобств доставлял много, а толком понять, кто он такой и откуда свалился на мою голову, так и не удалось.

— Все амбарные книги пересмотрел за последние годы, — пожаловался Данила. — Циферки выписывал, складывал, а потом свои бумаги достал. Вот, говорит, выписка из таможенной книги в Кяхте. Чаю по поручению купца Емонтаева куплено и вывезено байхового сорок пудов. А вот куплено тобой в Охотске от уполномоченного того же лица уже сто пудов байхового чая. Откуда, мол, разница такая?

— А ты что?

— Я, говорю, быть может, осталось у него, у тебя, то есть, что-то с прошлого года? А он — так бы, да не так. И опять в бумаги, и под нос их мне. В прошлом-то году ещё меньше куплено и больше продано. А в позапрошлом торгов в Кяхте вовсе не было. А сам кашляет, кровью сплевывает, но никакой поблажки себе!

— Вот клещ! — восхитился я.

Совершенно больной человек, стоящий одной ногой в могиле, он вызывал уважение своим упорством. Как будто прижучить купчишку, по большому счёту ничтожного для империи, стало делом всей его жизни.

Если только следствие не служило прикрытием какой-то иной операции. И вот такой вариант меня беспокоил куда больше. И так и эдак, пытался я нащупать след. Даже в Питере осторожно наводил справки. Но без результата.

Разгадка пришла с неожиданной стороны.

После удачной операции против Холодилова, люди которого частью ушли с Беньовским, а частью рассеялись по полуострову, опасаясь репрессий, парни Трпаезникова осмелели. А осмелев развязали языки.