Андрей Дай - Поводырь в опале
И тут, кстати, без слухов не обошлось. Зазвал меня очередной раз к себе на ужин Иван Дмитриевич Асташев. Я думал — успехами нашего банка станет интересоваться, а он чуть ли не с порога пенять стал, чего это я, дескать, староверов привечаю, а с епископом Томским и Семипалатинским Виталием до сих пор повстречаться не удосужился?!
— Какие еще старообрядцы, Иван Дмитриевич?! Побойтесь Бога! — взмолился я. — У меня к ночи пальцы от пера скрючивает. Дел столько, что разогнуть спину некогда, а вы о ерунде какой-то…
— А это вы, батенька, зря! — блин! Ну как же он похож на Владимира Ильича! Чуточку подстричь, бородку добавить — и на броневик. — Знали бы вы, какие нынче слухи поползли. Болтают, что вы, оттого на достройку собора еще томичей не сподвигли, что к чалдонам переметнуться хотите. Мальца того помните ли? Сеньку Тыркова, что своими копейками нам плебисцит, прости Господи, закончил?
— Ну конечно помню. С ним-то у меня чего? Только не говорите, будто молва называет этого мальчишку моим внебрачным сыном…
— Да не удивлюсь, Герман Густавович, — засмеялся миллионер. — Ничуть, знаете ли, не удивлюсь.
— Полно вам, — я тоже хихикнул. — Как я успел-то. Я в губернии-то едва полтора года как.
— А ведь и верно, сударь, — вдруг стал серьезным Асташев. — А я ведь вас давно уже в приходимцах не числю. Да и прочие сибиряки, верно, тоже.
— Как вы сказали? В ком, Иван Дмитриевич?
— Что ж вы, молодой человек, столько для края нашего сделали, а как мы присланных их столиц никчемных чиновников зовем, и не ведаете? Приходимцами их сибирцы кличут. Это вроде…
— Да я догадался уже, — засмеялся я. — А меня, значит, из их числа уже вычеркнули?
— Как есть, — охотно поддержал мое веселье золотопромышленник. — Оттого и забочусь о вас, что много вы полезного сделали, и, даст Господь, еще сделаете. И только глупых домыслов да обвинений в потворстве беспоповцам нам с вами, Герман, не хватает.
— А Сенька-то тут причем?
— Так и малец этот, и родитель его в Успенский молельный дом по воскресеньям ходят, а не в храм. А на чьи деньги этот самый вертеп выстроен был, вам сказать или сами знаете?
— И на чьи же? На средства прихожан, я полагаю?
— Как без этого. Только выходит, что самыми почтенными прихожанами там известный вам господин Цибульский с супругой числятся. Вот так-то, сударь! А ведь и с Захарием Михайловичем у вас доверительные отношения…
— Ух ты!
— Вот и я о том, Герман Густавович. Вы послушайте совета. Я в Сибири-то всю жизнь прожил. Здесь многое могут понять и простить. Лишь бы человек был хороший. Но если о храмах заботы не проявляете, значит — вы странный и опасный чужак. Вот пока доносы на вас в канцелярию Главного Управления не пошли, съездите ка вы к владыке Виталию, да спросите, чем помочь матери церкви сможете. А заодно справочку другану своему, Захарию Михайловичу выправите. Вам-то, поди, отказать не посмеют.
— Что за справочку, Иван Дмитриевич? — я уже признал, что дело было серьезное, и достал блокнот с карандашом. Асташев приосанился, и принялся объяснять.
— Чтоб без лишних вопросов в «пробирку» песок золотой принимали, чтоб в ярмарках участвовать или в суде рядиться, бумажку нужно предоставить. И чтоб там прописано было, дескать, Имярек в ересях не замечен, у Святого причастия и на покаянии исправно бывает. И детей, коли Бог дал, воспитывает в истинной православной вере. И чтоб не менее шести попов подписали сие. Ну, или сам владыко…
Офигеть! Вот это да! Вот это рэкет и смычка с властными структурами! Полностью подконтрольная государству церковь и добровольно-обязательная религия. Как же мне повезло, что я попал в тело лютеранина!
В общем, в середине июля я изыскал время для посещения Его преосвященства, епископа Томского, Виталия в его резиденции в Богородице-Алексеевском монастыре. Ничего, конечно же, не мешало вызвать туземного церковного патриарха к себе. По большому счету — как высший гражданский чиновник края, имею право. Но не стал. И пренебрежение показывать не хотелось, и на огромный, голосящий на всю Юрточную часть города, трехсот пудовый «Торжественный» колокол взглянуть хотелось. Его ровно за год до моего появления в Томске на колокольню подняли.
Я понимаю, почему в России практически все старые монастыри окружены высоченными стенами. Слишком много бродило в стародавние времена всяких вражин, жаждавших добраться до хранящихся в церквях богатств. Иные обители и роль приграничных оборонительных крепостей исполняли, а братия умела не только хоругви в руках держать, но и меч с копьем, если понадобится. А вот для каких целей каменная стена с башнями и кованными воротами были возведены вокруг мужского монастыря в Томске — неизвестно. Как там в том старом анекдоте? Зачем этот тюнинг в совершенно безопасной столице моей губернии? Особенно, учитывая, что с помощью пары не слишком больших пушек, эта гм… оградка сносится за десяток залпов. От воров обороняются, или от излишне любопытных глаз?
— Ты проходи, милый, — отвлекла меня от созерцания причудливой кованой решетки распахнутых экономичных ворот монастыря какая-то, несмотря на жару, укутанная во множество слоем одежды, старуха. Грязная, дурно пахнущая бродяжка, совершенно по-хозяйски рассевшаяся в проходе, с легким пикардийским акцентом, говорящая по-французски. — Тебя там ждут уже. Старичок станет тебе жаловаться, а ты не верь. Он злое замыслил, но ты все равно соглашайся. То зло в добро обернется.
— Что? — словно в забытьи, донельзя ошарашенный контрастом, я тоже говорил не на русском. — Что вы сказали, мадам?
— Ты добрый, — у нищенки были идеально белые зубы. Мечта голливудских звезд. И классический берлинский выговор немецких слов. — На вот. Как старичок начнет плакаться, ты пальцем потри и смотри. И басурманам потом покажешь… Не забудь! Непременно покажи. А думать станешь, будто все совсем плохо — так снова три пальцами. Господь с тобой, Он худого не допустит. Иди.
Бабка вложила мне в ладонь небольшой, с фалангу пальца, серый камушек. Несколько спящих в тени ворот псов, таких же бродяг, как и их хозяйка, приподняли головы, но с места не тронулись.
— А волкодавам своим, — строго закончила, теперь на русском, юродивая, и махнула черной от грязи рукой на казаков и Мишу Карбышева. — Вели им хлебушка мне дать. Ты Бога не гневишь, вот и они пусть…
Секретарь, не дожидаясь моего приказа, уже отправлял кого-то к ближайшей лавке.
— Иди-иди, — сварливо прокряхтела старуха. — Я сейчас петь стану, и околоточный меня в острог потащит. А при тебе не посмеет. Он не ведает, что ты добрый…
Карбышев взял меня под локоть и, чуть ли не силой, потащил вглубь огороженной территории, к видневшемуся сквозь кроны яблонь особняку епископа.
— Кто это, Миша? — шепотом, ловя себя на мысли, что не хочу, чтоб нищенка слышала, поинтересовался я. — Зачем она это мне…
— Это Домна Карповна, — тоже негромко, наклонив голову едва не к самому моему уху, объяснил Карбышев. — Наша юродивая. Вы, Ваше превосходительство, точно запомнили, что она говорила? Это очень важно! И подарок ее, Герман Густавович, совсем не прост. Она редко кого такой милостью одаривает, и дары ее всегда…
— Полезны?
— И важны, Ваше превосходительство. И полезны, и важны.
— Мистика какая-то…
— А вы, Герман Густавович, поверьте. Очень вас прошу. Просто поверьте… Не стоит расстраивать Домну Карловну. Она… в гневе… нехорошая. И эти, собаки ее… Сущие звери.
— Так чтож ее и псов этих давно полиция не…
— Что вы, что вы, Ваше превосходительство. Даже и не думайте. Ее, говорят, и Святой старец, Федор Кузьмич опасался.
Мороз по коже. А я еще сожалел, что со Святым старцем не успел встретиться. Тот умер ровно за 40 дней до моего въезда в Томск. Теперь вот эта… женщина с ее странным подарком. Обычный серенький, грязный окатыш, каких без счету на берегу Томи, данный мне этой странной теткой в утешение и во спасение от интриг какого-то старичка.
Зубами, опасаясь выпустить из кулака невзрачный камешек, стянул перчатку, сунул в карман, поплевал на пальцы и, чувствуя себя Алладином, впервые вызывающим джина из лампы, потер окатыш. Знала о том, что я так поступлю Домна — томская юродивая — или Господь таким образом хотел подтвердить весомость слов своего гонца, только именно в тот момент солнце, прежде прятавшееся за облаком, избавилось от небесной вуали. И у меня на ладони вспыхнула маленькая, искрящаяся серебряными брызгами, радуга.
— Ого! — не сдержался Карбышев, с нескрываемым любопытством наблюдающий за моими действиями. — Опал! Такие находят иногда в ручьях на Алтае.
— Интересно, — выговорил я только чтоб не молчать. И скрыл маленькое чудо в кулаке. — Пойдем, Миша. Владыко, поди, давно уже в нетерпении…
Епископ Томский и Семипалатинский легко описывался одним словом — старичок. Не убавить, ни прибавить. И даже золотая цепь с тяжелым золотым же крестом, на груди этого сухонького сморчка казалась чем угодно, только не одним из символов власти. И голос у Виталия был тоненький, да гнусавенький. Не подходящий для проповедей с кафедры голос. Вот плакаться, да на здоровье жаловаться — самое то. О запустении храмов, об оскудении церковной казны, о лживых инородцах, тайно продолжавших почитать идолы. О недостроенном, но уже успевшем обрушиться Троицком кафедральном соборе.
