Сергей Мстиславский - Грач - птица весенняя
Кругом поддержали в двадцать голосов:
— Не задерживай, Семен! Козубу знаешь? Раз сказал-стало быть, крепко. Да на Пресне у вас итак с оружием легче, чем в других районах. Одна шмидтовская дружина чего стоит: какое оружие имеет! А у нас хотя бы взять в Замоскворечье…
— То — шмидтовские, то — мы, — огрызнулся прохоровец. — Они драться будут, а мы что, стреляные гильзы подбирать?.. Хоть шестьдесят дай, Козуба!.. Ты ж сам прохоровец был, должен своим порадеть… Ей же бог, с тридцатью мне на фабрику не показаться. Проходу не будет: заклюют!
— Не бойся! — рассмеялся Козуба, отсчитывая револьверы: — …двадцать восемь, двадцать девять, тридцать… Между прочим, в самом деле, не задерживай. Время у всех на счету.
Дверь распахнулась, вихрем ворвалась девушка. Широкий ковровый платок на голове и плечах.
— Ну, теперь держись, ребята! Последняя железная дорога стала: Финляндская. У железнодорожников, стало быть, всеобщая! Чувствуете, к чему дело идет? — И выбросила на стол из-под платка пачку прокламаций, — От Московского комитета. Свежие. Еще краска мажет.
Козуба усмехнулся, подмигнул:
— То-то я гляжу, товарищ Ирина, усы у тебя под носом: откуда бы?
Ирина отерла лицо. Комната дружно захохотала.
— Совсем размазалась! Тебе теперь не от пекарей — от трубочистов в стачечный делегатом, не иначе. Глянь-ка в зеркальце… во-он, на стенке… Хороша?
Листки уже шли по рукам.
"РОССИЙСКАЯ СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ РАБОЧАЯ ПАРТИЯ
ПРОЛЕТАРИИ ВСЕХ СТРАН, СОЕДИНЯЙТЕСЬ!
ВСЕОБЩАЯ ЗАБАСТОВКА
Товарищи! Рабочий класс восстал на борьбу. Бастует половина Москвы. Скоро, может быть, забастует вся Россия. В могучем порыве рабочий класс стремится свергнуть вековой гнет насилия и произвола. Рабочий класс объявил борьбу на жизнь и смерть правительству воров и разбойников — царскому самодержавию. Он объявил войну и капиталистам — виновникам его нищеты. В этот великий миг каждый, в груди у кого бьется пролетарское сердце, должен встать на борьбу. Кто не с нами, тот против нас; кто сидит теперь сложа руки, тот изменил рабочему делу.
Бастуйте же все, до единого. Идите на улицы, на наши собрания. Выставляйте наши требования-экономических уступок и политических свобод: свободы слова, личности, собраний, союзов, созыва учредительного народного собрания на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования".
Козуба крякнул одобрительно:
— Чистая работа!
— Еще бы! — Ирина тряхнула косами. — Не как-нибудь-на ротационной печатали. Вот это техника! Что будет, товарищи, когда мы технику себе наконец заберем! Вспомнить смех, как четыре года назад я печатала… Рамочка картонная, трафарет гвоздиком наколот. А здесь-стальные валы. Гудит… Красота! Силища! Мы же в Сытинской…
— Сытинскую захватили? Вот это дело!
— Захватили! — смеялась Ирина. — Ко входу, к машинам, к телефонам дружинников поставили с оружием. Хозяина и управляющего — под арест. Шпик там каким-то способом между рабочими сунулся, так опознали сейчас же. Чуть его сгоряча в ротационку не спустили.
Кто-то отозвался сочувственно:
— А что думаешь: отделали бы за первый сорт.
Но остальные не поддержали:
— Ну, еще пачкотню заводить! Стукнуть по башке, и всё тут.
Ирина кивнула:
— Предлагали и это. Но только большинство решило — рук не марать.
Кругом зароптали:
— Неужто так просто и отпустили?
— Не просто, — успокоила Ирина. — Красками вымазали. Всеми, что в типографии есть, во все колера. И для понятности написали и на груди, и на спине, и на лбу прописными литерами: "Шпик".
Козуба одобрил:
— И так ладно. Под эдаким этикетом дойдет до дому либо нет — его счастье: типографская краска въедливая, не скоро сотрешь. У тебя-то усы все еще на месте… Пойди-ка к Нюре, она тебе керосину даст — красоту навести. Неудобно неумытой. Революция.
Глава XXIX
"КРЕПКИЕ ПОДДАВКИ"
— Революция?
Голос прозвучал глухо, отчаянным, но злобным и тихим шепотом по застланному коврами кабинету генерал-губернатора. Дубасов стоял посреди комнаты, глубоко засунув руки в карманы, втянув в белый тугой крахмальный воротник жилистую шею. Дыбились на поднятых гневным пожатием плечах адмиральские золотые с черными двуглавыми орлами погоны.
— Революция? Вы по-ни-ма-е-те, что вы такое говорите, господин обер-полицмейстер?
Полицейский генерал, горбоносый, чуть дрогнул и крепче зажал в руке серую, серебром окантованную барашковую шапку:
— Так точно, ваше высокопревосходительство. Если бы только Москва, можно бы назвать — бунт. Но ведь по всей России, ваше высокопревосходительство, то же самое делается. Дороги стоят, телеграф не работает, ни одна заводская труба не дымит. Света нет. Того и гляди, водопровод остановят. Аптеки — и те закрылись… В Петербурге, изволите знать, даже императорский балет бастует…
— И митрополичьи певчие, — подсказал тихий шамкающий голос.
Седенький редковолосый старичок, в малиновой темной шелковой рясе, в белом клобуке, затряс бородкой, согнувшись в глубоком кресле. Он один сидел; все остальные (их было человек шесть-семь в этом кабинете) встали, как только Дубасов поднялся из-за огромного дубового стола, уставленного серебряной письменной утварью.
— Стало быть, — адмирал перевел вновь глаза с митрополита на полицмейстера, — я должен вас так понять: вы не ручаетесь за город? Говорите напрямки: полиция не может справиться?
Серая шапка сжалась в комок. Но полицмейстер ответил твердо:
— Так точно. Не может. Я вынужден был приказать снять уличные посты и сосредоточить все силы в участках, в распоряжении приставов. На улицах полиции показываться небезопасно. Особенно — одиночным. Смею доложить: были уже случаи разоружения толпой…
— Разоружения? — Адмирал сощурился. — Ваши люди дают себя разоружать, ваше превосходительство?
Полицейский потупился:
— Требовать с них нельзя, ваше высокопревосходительство. Оклады малы, я уже сколько раз входил с представлением к господину министру. Ведь гроши платим, прямо надо сказать: никто не желает рисковать за такую цену.
— А отечество? — прогремел Дубасов. Сквозь седую щетину коротко подстриженных волос выступила багровая краска, жилы на висках набухли. Присяга?! Первый долг верноподданного-живот положить… Странные для русского человека, и тем более офицера, рассуждения, генерал! Я воздержусь пока их квалифицировать, но долгом почитаю предупредить… — Он обернулся к остальным:-И вам не повредит ознакомиться. Секретная депеша министра внутренних дел. По счастью, военный телеграф работает: господа забастовщики забыли или не знают о его существовании.
Генералы переглянулись. Дубасов мелкими шажками подошел к столу и взял лежавший поверх груды бумаг телеграфный бланк:
— "С неуклонной энергией и решимостью, без всяких снисхождений и колебаний принимайте меры к полному сокрушению мятежа…"
Пауза. И — с особым выражением:
— "Немедленно устраните от должностей тех правительственных и выборных служащих, которые дозволили бы себе тем или другим способом содействовать мятежу, укрывали мятежников, пли высказывали им сочувствие, или обнаружили слабость…"
Адмирал бегло глянул па полицмейстера и повторил с ударением:
— "…слабость и попустительство к мятежникам". Изволили слышать?
Он сложил бланк.
— Вернемся к московским делам. Полиция, стало быть, по существу, выбыла из строя? Так и прикажете записать?
Полицмейстер промолчал. Дубасов круто повернулся на каблуках к высокому, у письменного стола стоявшему генералу. Он спросил отрывисто:
— Войско?
Генерал медленно поднял голову:
— На казаков и кавалерию, сумцев особенно, можно положиться. Но пехота не вполне надежна. В Ростовском полку даже определенно можно сказать — брожение.
— Та-ак… — протянул Дубасов. — Серая скотинка тоже начинает крутить хвостом?.. Меры?
— Все, все сделано, — торопливо затряс головой генерал. — Солдаты фактически заперты в казармах: никаких отпусков, и вообще ни один нижний чин не выходит за ворота. Караулы утроены. Учебным командам — эти надежны — выданы полные боевые комплекты патронов. Господа офицеры бессменно и в полном составе находятся при своих частях. Я приказал им запросто беседовать с нижними чинами и даже… играть с ними, для популярности, в шашки.
Адмирал оскалил зубы насмешливой и тяжелой улыбкой:
— Ну и… играют? Надеюсь, вы разъяснили им, что надо играть в поддавки, а не "в крепкие"?
Командующий не понял; он дробно заморгал седыми ресницами. Но и остальные присутствующие явно смутились. Самый молодой из них-в судейском сюртуке, с золотым лицейским знаком на груди — спросил, растягивая слова:
