Воробей. Том 2 (СИ) - Дай Андрей

А вот Лодыгин с Чиколевым — они патриоты. Они не уедут. Первый, всерьез заинтересовавшийся проблематикой усиления электрического сигнала, продолжает трудиться в Санкт-Петербургской электрохимической лаборатории при Университете. А второй, в Москве, в лабораториях Московского технического общества, доводил до ума классическую лампочку типа: «висит груша, нельзя скушать».

Лодыгин, кстати — лауреат Ломоносовской премии столичного университета за изобретение лампочки оригинальной конструкции — еще с революционерами — народниками дружит. На счастье, с «мягким» их крылом. Тем, что террором не балуется. Но, тем не менее, инженер в списке неблагонадежных, и мне настоятельно рекомендовано сотрудничество с ним свести к товарно-денежным отношениям. То есть, просто заплатить за работу, но в государственные или мои личные научные подразделения не допускать ни в коем случае. Да я бы, признаться, и не стал. Умный мужик. Грамотный. С толикой инженерного безумия — как и все выдающиеся люди. Но вот не нравится он мне. И ничего не могу с этим поделать.

Чиколева звал. Обещал подумать.

Отправляясь в логово Лодыгина — он сообщил, что уже готов продемонстрировать прототип усилителя — я думал о тех людях, об ученых, которых удалось собрать под своим крылом. Отец и сын Барановские. Еще был племянник, но он больше предприниматель, чем изобретатель. Менделеев, всегда готовый поработать над моими задачами. Ну или, в крайнем случае, проконсультировать. Жуковский, Можайский и Паша Фрезе занимающиеся аэронавтикой. Пока они только с формой крыла экспериментировали, и пытались построить легкий и мощный двигатель для будущего аэроплана. Но ведь путь в тысячу верст начинается с первого шага. Не так ли?

Металлурги. Томский металлургический завод и Петровский завод на Донбассе стали не только источником прибыли, но и центрами металлургической научной мысли.

Электронщики занимающиеся не только экспериментами с лампочкой, но и, как Лодыгин, исследующие возможность усиления электрического сигнала. Отдельная, итальяно-немецко-русская группа продолжала работы по улучшению телефона. Качество связи по еще было отвратительным. Да, мы успешно продавали и то, что уже было. Но ведь мы не одни во Вселенной. В САСШ этим же занимался небезызвестный Белл. И хотя он лишился права на патент — мы были первыми — но американец в первую очередь коммерсант, потом только изобретатель. Если у него получится создать прибор более высокого качества, потребители предпочтут его.

Медики — поддержку изысканий в медицине я тоже не оставлял без внимания, химики, механики… Кого только я не облагодетельствовал. Не создал режим наибольшего благоприятствования. Благодаря мне всемирно известные в будущем ученые и талантливые самоучки могли творить, не отвлекаясь на добывания хлеба насущного. Пусть эффект от изысканий появится не сейчас, пусть через десять, через пятьдесят лет — это все равно поможет Отчизне…

Громкие слова привычно промелькнули в голове, больше не вызывая спазмов неверия.

Что это? Я окончательно вжился в это время? Признал этот мир своим? Или мир, наконец, перестал считать меня инородным телом?

Мысли ползали в голове лениво и неторопливо, как виноградные улитки. Мимо экипажа проплывали виды хмурого, февральского, Петербурга… Хотя, кого я обманываю⁈ Для столицы империи хмурый вид — перманентное состояние. Низкие тучи и ветер. Даже золоченые маковки церквей и соборов виделись в каком-то приглушенном, как через светофильтр, состоянии.

Было обманчиво тепло. Никогда и не скажешь, что февраль месяц. Снег почти растаял, превратившись в ледяную грязь. Откуда она только берется, на вымощенных гранитом улицах? Дождя, слава Богу, не было. Иначе, эти мутные потоки текли бы вдоль улиц, превращая город эконом-вариант — каналы глубиной по щиколотку — Венеции.

Скорости не те, чтоб проезжающие кареты могли окатить прохожих фонтанами из-под колес. А вот всадники могли. И регулярно это делали, отчего их путь сопровождался проклятиями и ругательствами.

Я приказал не торопиться. Времени на визит в лаборатории я себе отвел достаточно много, что успеть подышать свежим, принесенным с залива, морским воздухом. После душных, протопленных кабинетов, это просто необходимо.

Катился себе, размышляя о приятных вещах. Мост, Университетская набережная. Мимо проплыло здание Кунсткамеры. Поворот, и справа показался Еленинский институт. На самом деле это «Императорский повивальный институт», но первым его попечителем была «Принцесса Свобода» — великая княжна Елена Павловна. Еще один дорогой моему сердцу человек.

Слева длинный красно-белый трехэтажный корпус Университета. Деревья. И, наконец, полукруглый парадный подъезд. Не будь со мной дюжины казаков конвоя, можно было бы подъехать к любой из десятков дверей в лабораторные корпуса. Пройти, сразу в вотчину Лодыгина, без всей этой официальщины. Но нет. Приходится соответствовать. Посещение вице-канцлера и первого министра империи в столичного Университета — становится почти государственной важности визитом.

Экипаж остановился. По инструкции требуется подождать еще минуту, пока казаки спешатся, привяжут лошадей, убедятся в безопасности для охраняемого субъекта, и подадут сигнал. Легкий стук в дверцу кареты. Можно выходить.

Оставался последний шаг — со ступеньки на каменную мостовую — когда услышал:

— Ваше высокопревосходительство. Герман Густавович…

Незнакомое лицо. Это имена я плохо запоминаю. А вот лица — легко. И этого человека я видел впервые в жизни. Но одет прилично. Пальто, шляпа — котелок. Ухоженные и напомаженные усы. В руках деревянный ящик. Великоват для шкатулки. Скорее сундучок.

— Ваше сиятельство, господин Лерхе. Это вам. Гореть вам в Аду!

В тот же миг сундук взорвался ослепляющей и оглушающей вспышкой. Неумолимая сила подхватила мое легкое тело, ударило об карету, и, наконец, швырнула прочь. Потом еще что-то адски горячее впилось в правую часть лба. Точно в то место, куда давным-давно, еще в Томске, пришелся выстрел влезших ко мне в дом разбойников. И наступило тьма.

Я этого, по понятным причинам, не мог видеть, но место покушения злодеи выбрали недостаточно дальновидно. Все-таки Университет — центр науки — полон грамотных, хорошо образованных людей. В том числе — врачей с Факультета Медицины. А напротив, буквально в шаговой доступности крупное медицинское учреждение. Взрыв конечно вызвал некоторое ошеломление, однако очень быстро на «сцене» появились люди с холодным разумом и чуткими пальцами. Они и оказывали первую помощь пострадавшим — казакам конвоя, и мне, когда смогли убедиться, что я еще жив.

Мое тело быстро доставили в приемное отделение Повивального института, доктора которого хоть и имели довольно узкую специализацию, тем не менее не растерялись, и смогли поддержать во мне жизнь.

Довольно быстро выяснилось, что взрывом, и последующим полетом у премьер-министра империи раздроблено бедро, на открытых участках кожи лица и рук — ожоги, а под кожей головы впилась достаточно большая щепка от разорвавшейся оболочки бомбы. Ну и, по всей видимости, контузия.

Слава Господу, бомбисты не догадались набить стенки ящика металлическими предметами — поражающими элементами. Иначе, я бы всего этого ныне не писал.

Характер ранений был таков, что доктора настоятельно не рекомендовали мое куда-либо перемещение. Пришлось руководству Еленинского института выделять мне отдельную палату.

Вторым удачным для меня обстоятельством было то, что в столице именно в это же время присутствовал выдающийся хирург Николай Иванович Пирогов. Так-то он обычно поживает в своем имении «Вишня» под Винницей, но периодически наезжает в Санкт-Петербург ради лекций в Университете. Консилиум столичных медицинских знаменитостей, собравшийся в тот же день у моей постели, именно шестидесяти пятилетний хирург и возглавлял.

В сознание я еще не приходил, но прежде чем начать собирать раздробленные кости на бедре, Пирогов дал мне наркоз. Понятия не имею, чем именно он воспользовался. Эфиром, или опиумом. Мне такие подробности не рассказывали, а сам я, естественно, не могу помнить.