Майкл Чабон - Союз еврейских полисменов
– Вишь ты, какой преданный. – Герц тычет большим пальцем в сына, обращаясь к Ландсману: – Вот то же самое ощущал я к твоему отцу, благословенно его имя. А этот трус бросил меня на произвол судьбы.
Тон его легок и чуть ли не весел, но повисшее над столом молчание придало обстановке мрачный оттенок. Все трое сосредоточенно жуют, жизнь кажется долгой и весомой. Герц встает, наливает себе еще дозу. Подходит к окну, смотрит на небо, которое выглядит мозаикой из осколков разбитого зеркала, отражающих разные оттенки серого. Зимнее небо юго-восточной Аляски – Талмуд серого, неисчерпаемый комментарий Торы дождевых облаков и умирающего света. Дядя Герц для Ландсмана всегда оставался образцом компетентности, уверенности, аккуратности, методичности. В нем можно было заметить оттенки иррациональности и склонности к насилию, но они всегда скрывались за стеной его индейских авантюр, он прятал их так, как хитрое животное маскирует свои следы. Однако память Ландсмана хранит и дядю Герца в первые дни после смерти отца. Скрюченная в комок жалкая фигура за кухонным столом на Адлер-стрит, с выбившейся из брюк рубашкой, вцепившаяся в бутылку быстро убавляющейся сливовицы, столбиком барометра указывающей на сгущение атмосферы его скорби.
– У нас сейчас своя головоломка, дядя Герц, – говорит Ландсман. – Из-за этого мы и приехали.
– И еще из-за майонеза, – добавляет Берко.
– Головоломка, – вздыхает старик. – Терпеть не могу головоломок.
– Ну, тебе и не придется ее разгадывать, – утешает Берко.
– Джон Медведь, следи за тоном. Я не потерплю такого тона, – одергивает его отец.
– Тон? – выдает Берко аккорд из дюжины тонов и полутонов; звенит, скрежещет, брякает наглостью, раскаянием, сарказмом, смущением, возмущением невинностью и изумлением. – Т-хон!
Ландсман бросает на Берко взгляд, означающий не напоминание о его возрасте и статусе, но о непродуктивности родственных дрязг, столь же неизбежных и разрушительных, как буря в стакане воды. Семья… Замкнутая границами крохотного необитаемого острова общность, вынужденное трение, притирание, возгорание… костер, который вы разжигаете, чтобы испечь каких-то дурацких моллюсков и отогнать хищников, вмиг спалит ваш жалкий бамбуковый навес…
– Мы пытаемся прояснить ситуацию, – заново заводит Ландсман. – И в этой ситуации имеются аспекты, которые нас привели к тебе, дядя Герц.
Дядя Герц наливает себе еще дозу, приносит ее к столу, усаживается.
– Давай с самого начала.
– В самом начале в моем отеле обнаружился покойник.
– Ага.
– Ты об этом слышал?
– Слышал по радио. А кое-что из газет узнал. – Газеты – его всегдашняя отговорка. – Сын Хескела Шпильмана. На которого они так надеялись.
– Его убили, – продолжает Ландсман. – Об этом ты в газетах не прочел. Убили, когда он находился в бегах, скрывался. Этот парень чуть ли не всю жизнь от чего-то прятался, то от одного, то от другого. Я смог реконструировать его жизнь до аэропорта Якови в прошлом апреле. Он проклюнулся там за день до того, как погибла Наоми.
– Это связано с Наоми?
– Люди, которые искали Шпильмана и которые, как мы полагаем, его убили, эти люди в прошлом апреле наняли Наоми, чтобы доставить его на свою ферму, якобы приспособленную для целей терапии и профилактики наркомании и алкоголизма. На Перил-Стрейт. Прибыв туда. Шпильман запаниковал и попросил Наоми ему помочь. Она вывезла его оттуда, доставила обратно в Якови. На следующий день она погибла.
– Перил-Стрейт. Что, неужели индейцы убили Менделя Шпильмана? – не поверил старик.
– Нет, не индейцы, – поморщился Берко непонятливости родителя. – Эти, с врачебной фермы. Она, похоже, сооружена на деньги американских евреев. Там одни евреи. И, насколько мы можем судить, много чего скрывают под фасадом своей благородной деятельности.
– Что, марихуану выращивают?
– Нет, не марихуану, а коров. Эйрширских молочных. С сотню голов стадо.
– И еще что-то?
– Еще у них там какой-то военно-тренировочный центр. Главный – какой-то старый еврей. Вилфред Дик его видел, но его лицо Дику ничего не сказало. С вербоверами они связаны, по меньшей мере с Арье Баронштейном. Но толком мы ничего не знаем.
– И американец там был, – добавил Ландсман. – Он прилетел на встречу с Баронштейном и компанией. Тамошние американца, похоже, побаивались. Опасались, что ему не понравится, как они там справляются.
Старик поднялся из-за стола, прошелся, остановился между столом и кроватью. Вынул из увлажнителя сигару, прокатал ее меж ладонями. Замер, потом снова принялся за сигару, катал ее, как будто втирая в ладони.
– Ненавижу головоломки.
– Знаем, знаем.
– Знаете, знаете, – передразнил сына Герц.
Все еще перекатывая сигару, дядя Герц поднес ее к носу, закрыл глаза, втянул запах, получая удовольствие не только от аромата, но, как показалось Ландсману, от прикосновения гладкого листа к коже носа.
– Мой первый вопрос, – произнес дядя Герц, открывая глаза. – Может быть, и единственный.
Они ждут вопроса, а он приспосабливает сигару к узким губам, щелочкой приоткрывая рот.
– Какого цвета коровы?
36
– Одна рыжая, – медленно произносит Берко с некоторым сомнением в голосе, как будто он недоумевает, когда на ладони фокусника, за которой он внимательно наблюдал, появилась монета.
– Полностью рыжая? От рогов до хвоста?
– Ее замаскировали. Опрыскали какой-то белой краской. Иной цели, как маскировка, я не могу для этой окраски придумать. Чтобы скрыть, что корова эта… без изъяна, без пятна.
– Ох, Боже ж мой, – выдыхает старик.
– Кто эти люди, дядя Герц? Ты ведь знаешь.
– Кто эти люди? Евреи. Евреи-махинаторы. Масло масляное. Иных на свете не бывает.
Он все не может решиться подпалить свою сигару. Вынимает изо рта, вертит, кладет, снова за нее хватается. Ландсману уже кажется, что под табачным листом скручена какая-то бумажка со страшной тайной.
– Ладно, – открывает наконец рот дядя Герц. – Соврал. Еще вопрос. Меир, помнишь, когда ты еще пацаном бывал в клубе «Эйнштейн», один еврей все время с тобой шутил? Литвак его фамилия.
– Альтер Литвак. Я его видел недавно. В «Эйнштейне».
– Да ну?
– Он голос потерял.
– Да, попал в аварию. Колесом по шее. Жена погибла. На Рузвельт-бульваре, где насажали этой черемухи виргинской. Единственное дерево, которое выжило, и было то самое, в которое они врезались. Единственное в округе Ситка.
– Помню, как сажали эти деревья, – сказал Ландсман. – Перед Всемирной выставкой.
– Пожалуйста, без слюнявой ностальгии, – вскинулся Герц Шемец. – Хватит с меня, навидался ностальгирующих евреев начиная с себя самого. Вы встречали когда-нибудь ностальгирующего индейца?
– Еще бы. А ты нет, потому что, когда ты приближался, от тебя прятали женщин и ностальгирующих индейцев. Давай о Литваке, отец.
– Он на меня работал. Много-много лет.
Из тона дяди Ландсман заключает, что тот сердится. Герц, как и все Шемецы, весьма темпераментный господин, но вспыльчивость отрицательно сказывалась на его работе, поэтому он от нее постарался избавиться.
– Альтер Литвак был федеральным агентом?
– Нет. Официально он там не числился. Федеральную службу он оставил тридцать пять лет назад. В армии служил.
– А почему ты на него злишься? – спросил Берко, внимательно следивший за отцом сквозь щелочки прищуренных глаз.
Герца вопрос застал врасплох, он старается это скрыть.
– Я никогда не злюсь. Разве что на тебя, дорогой мой. – Он улыбается. – Все еще ходит в «Эйнштейн»? Не знал, не знал… Он всегда карты предпочитал. В картах блеф в почете, обман, скрытность…
Ландсман вспоминает двоих молодых людей, которых Литвак представил как своих внучатых племянников, и вдруг осознает, что одного из них видел в лесу на Перил-Стрейт, за рулем «форда каудильо» с серой тенью на заднем сиденье.
– Он был там, – бормочет Ландсман Берко. – Таинственный тип на заднем сиденье.
– А что он для тебя делал все эти много-много лет, Литвак этот, а? – спрашивает Берко.
Герц колеблется, переводя взгляд с сына на племянника и обратно.
– Да, так… То-се, одно, другое… Все не для протокола. Он владеет многими полезными навыками. Может, самый способный человек, которого я за всю жизнь встретил. Системно мыслит. Терпелив и методичен. Физически очень силен был. Хороший пилот и механик. На местности ориентируется. Способный наставник, тренер. Дьявол!
Он удивленно смотрит на половинки разломанной сигары, в каждой руке по половинке. Роняет их на опустошенную тарелку с разводами соуса, прикрывает свидетельство проявления эмоций салфеткой.
– Этот еврей меня и предал. Продал тому репортеру. Он годами копил на меня компромат и все передал Бреннану.
