Товарищ "Чума" (СИ) - "lanpirot"

— Бабуль, а ироды из Тарасовки к тебе не часто заглядывают? — после того, как меня уложили со всеми предосторожностями, поинтересовался Рэпер. — А то ведь, если нас найдут…

— К золовке моей они лишний раз соваться поостерегутся, — тоненько хихикнула в кулачок старуха. — Сунулись один раз, хоть и предупреждали их добрые люди, — продолжала туманно нести какую-то ересь бабка. — Но дурное дело нехитрое! Теперь десять раз подумают… В прежний раз просто обдристались, а ведь могла бы и со света сжить начисто!

— Погодь, мать, — пробасил Мазила, — кто ж твоя золовка, что её даже отморозки боятся?

— Сразу видно, робятки, что не местные вы, — вновь по-доброму улыбнулась старуха, сверкнув не по возрасту здоровыми зубами. — Знаете, как наши выселки в станице называют?

— И как? — поддался на провокацию простодушный Колян.

— Гнилым углом в народе кличут, — ответила старушенция, — либо Ведьминой балкой. Лет уж триста как.

— Так выходит, что твоя золовка… — запнулся Мазила, не желая обидеть хозяйку.

— Чёго замолчал, здоровячок? — Прищурила выцветшие от возраста глаза бойкая старуха. — Говори, раз нача̀л. Ведьма она! Уж и не припомню, в каком поколении. Еще со времен Петра Анчихриста род её ворожеит.

— Прям всамделишная ведьма? — не поверил Колян.

— Всамделишней не придумать! — отбрила его старуха.

— Так, может, бабуль, она нам и командира на ноги поставит? — с какой-то потаённой надеждой произнес Мазила. — Пошепчет там чего, травками своими колдовскими попоит…

— Боюся тебя разочаровать, внучок — помирает золовка моя! Сто четыре ей, до ста пяти совсем чуток не дотянула… — Из старухиного глаза выкатилась одинокая слезинка и прокатилась по морщинистой щеке. — Уж пять дён, как мучается — отойти не могёт, голуба моя! — продолжила бабка, промокнув слезинку уголком черного платка. — Старшого вашего, наверное, Господь раньше приберёт, чем она к своему… — Старуха что-то невнятно прошептала и вновь мелко перекрестилась. — … отправится. Кажный божий день баню топлю, чтобы тело обмыть, да похоронить по-людски… А она всё не отойдет никак… У меня уже вся душа кровью истекла…

Из избы неожиданно раздался истошный душераздирающий крик, от которого даже мои парни, готовые, казалось бы, ко всему на свете, аж подпрыгнули.

— Мучается бедная… — вновь повторила старуха. — Терзает её про̀клятая сила…спокойно уйти не дает.

— Так может, её в больничку надо? — наморщил лоб Мазила, после очередного истошного вопля, донесшегося из избы.

— Какая больничка, когда вокруг такое? — грустно усмехнулась бабка. — От станицы, почитай, живого места не осталось — ни одной больницы и ни одного врача!

— Так давай я ей дозу промедола вколю, — от всей широты души предложил здоровяк.

— Да не поможет ей уже ничего… — отмахнулась бабка от «щедрого» предложения моего бойца. — Ни промедола твоя, ни лекарь городской. Сила ей уйти спокойно не дает… Так и будет мучиться до самой смерти… Я уж ей и могилу выкопала, и кол осиновый, покрепче, приготовила, и камней натаскала…

— Постой, бабуль, а кол-то зачем? — Вот тут уже Мазила натурально опешил от подобного заявления бабульки. У него глаза из орбит едва не вылезли.

Да и Рэпер едва в осадок не выпал, хотя за три военных кампании повидал всякого. Но я-то своих парней не первый день знаю. И даже под солидной дозой промедола их реакции просчитать могу. За столько лет в школе с детьми и не такому научишься! А пацаны мои, даром, что взрослые лбы, успевшие и жизни, и пороху понюхать — поведением не слишком-то далеко от детей убежали.

— Как зачем, милай? — Бабка взглянула на Коляна, как на распоследнего дебила, не понимающего самых простых вещей. — Сила-то колдовская, непереданная, по-всякому выход искать будет. И найдет, уж будьте уверены! Заложной покойницей[2] станет — навкой, аль упырыхой, что юшку[3] по ночам у живых сосать будет. Не можно так! Поклялася я Акулине, золовке моей, что всё чин по чину сделаю: и в гроб лицом вниз покладу, и кол вобью, и камнями могилу зало̀жу[4]. Могилку я тоже, как в таких случа̀ях водится, у самой кромки леса справила[5]. Благо, недалече, а то тяжко мне, старухе, одной-то…

— Точно-точно! — неожиданно просветлел лицом Генка. — Слышал я в детстве от бабки своей такие сказки. Дескать, если ведьма свой дар кому-нибудь не передаст, сильно мучиться перед смертью будет?

— Бабка твоя — умная женщина, милок! — Кивнула старуха. — Всё верно тебе сказывала — ведьма, не передавшая силу, умирает мучительно и тяжело. В старину дом такой умирающей ведьмы заколачивали намертво, и немногие решились бы присутствовать рядом в момент ее кончины. Иногда дикие вопли и крики люди слышали несколько дней и ночей подряд.

— А если передаёт? Ну, свой дар? — вставил Мазила.

— Если передаёт -то умирает она легко и быстро, без мучений, — ответила старуха.

— Так чего же тебе, например, не передала? — продолжал допытываться Колян.

— Я бы взяла, да не можно мне… — Она виновато развела руками. — Только кровной родне, аль кому с предрасположенностью… А таких — один на мильён! Не сыскать. А родни кровной и не осталось у бедняжки. Вот и тянет дар ведьмачий из неё все жилы, покуда жива. И после смертушки лютой тоже не оставит… — Старуха шмыгнула носом, с трудом сдерживаясь от слез. — А ведь она, ро̀дныя, никогда плохого людя̀м старалась не делать… Так, по-мелочи, чтобы дар чертов ублажить, утешить… Помогала много больше: врачевала, заговаривала, мужей в семью возвращала… Меня вот с того света пару раз вытаскивала! Да я бы за неё в самое пекло б спустилась, и бесу тому всю бороденку выдернула бы! — И она вновь истово перекрестилась, поглядывая в сторону избы.

А железный у бабки характер — этого не отнять. Я бы её легко в свою разведгруппу взял, была бы она лет на пятьдесят помоложе. Даже не взирая на то, что баба. Чувствовался в ней несгибаемый стальной стержень, которого у иных молодых и не будет никогда.

И вообще, я находился в какой-то странной прострации, словно собственная судьба меня совсем перестала волновать. Я понимал, что без оказания мне своевременной медицинской помощи (а её уже точно не будет), обязательно умру. Но отчего-то был спокоен, как никогда в жизни. Хотя, может быть такое влияние на меня оказывала двойная доза вколотого анальгетика? Не знаю. Но думать об этом совсем не хотелось.

— Да чего я всё о себе, да о своих бедах, робятки! — неожиданно спохватилась старуха. — Вам-то чем могу помочь, касатики?

— Тут такое дело бабуль… — начал «издалека» Рэпер. — На мину мы нарвались. Одного из наших убило, а командира здорово осколками посекло… И, похоже, грудину проломило с разрывом легкого…

— Да вижу я, вижу, касатики… — произнесла бабка, внимательно впиваясь своим мудрым взглядом выцветших глаз в мои затуманенные наркотой зрачки. — Я хоть и дара ведовского не имею, но за жизнь нахваталась у Акулины по верхам… Не хочу огорчать вас, робятки, — старуха отвела от меня взгляд, — но не жилец ваш командир — смертушка у него уже в головах стоит! К утру точно помрёт — у меня глаз на покойников намётан…

Самое странное, что я реально ощущал эту «смертушку, стоящую в головах». Вот раньше никогда не задумывался, отчего некоторые старики могли точно сказать, что умрут именно в этот день, и умирали. Просто они тоже чувствовали «смертушку в головах». И оно, оказывается, совсем не фигура речи.

— Нам уходить надо, бабуль, — произнес Мазила, собравшись с духом. — Здесь нас рано или поздно вычислят… По следам… Наследили мы здорово… И тебе за нас достаться может…

— А его, значит, у меня оставить хотите? — Строго посмотрела на моих ребят бабка. Сначала на одного, затем на второго.

— Да, мать… — Выдавил Рэпер. — Нам уходить надо, но мы за ним обязательно вернемся…

— И не мечтай! — Жёстко произнесла старуха. — Не жилец он! — Как отрезала она.

— Тогда хотя бы похоронить его по-человечески… — пробасил Мазила, с хрустом сжимая и разжимая кулаки. Он всегда так делал, когда жутко нервничал. — Эти ведь не похоронят…