Темноводье (СИ) - Кленин Василий

Хабаровцы набыченно молчали. Первым, как ни странно, кивнул Петриловский.

— Ну, коли уж здесь встали — то и острог начнем строить. Сильно не тужась. До холодов поставим несколько тарас, да хрящем засыпем. Место дурное — зато и в Якутск, и в Москву отпишем — сполняем, мол. А с холодами на низ снова пойдем. Там для зимования места поспокойнее, народишко — посмирнее. Заодно по дороге дючеров пощиплем, пусть урожаем поделятся.

Как ни странно, а ярковы ближники приободрились. Встали, натянули шапки и потянулись к выходу. Кузнец ажно проводил их до выхода и сам выбрался на воздух перед сном. На биваке развалился Дурной и отчаянно храпел, раззявив пасть, как певчий в церкве. Черно-красные угли костра почти не давали света, так что непонятно было: цела ли у Сашко морда? Но вид у спящего здоровый.

«Может, он, наконец, не только получать, но и давать по мордасам выучился?» — хмыкнул приказной. И пошел спать.

А утро встретило его надсадным воплем, обещающим, что новый день не станет легче прошлого:

— Кузнец, беда! Девка Яркова сбегла!

Глава 6

Онуфрий тут же выбрался наружу, в чем спал. Резкий свет утреннего солнца полоснул по глазам, приказной сощурился, пытаясь разобраться, что происходит. На биваке толпилось с полдесятка воев, только Дурной семенил с котлом к реке — за водой, видимо.

— Кто орал? — слова из пересохшей глотки вылезали с трудом.

— Я, приказной, — шагнул вперед старый казак. — С дощаника, где аманатов держали, одна девка утекла. Ночью.

— Какая? — тихо спросил Кузнец, уже понимая, про кого они речь ведут.

— Ну, ясно какая. Яркова. Чалганка.

— Черти полосатые, — выдохнул Онуфрий. — Продрыхли всю ночь!

— Господом богом клянусь! — вскинулся старик. — Сторожа всю ночь бдела, как положено!

Кузнец только отмахнулся. Конечно, спали. На берегу ведь шесть сотен русских воинов — огромный табор! Кого сторожиться?

«Вот же непруха, — бегали мыслишки в голове приказного. — Именно нынче! Слава Богу, не подал я еще Зиновьеву списки аманатов. Тадыть совсем беда была бы…».

— Веди к дощанику! — велел он казаку.

Нет, не случайно. Вовсе не случайно пропала полоненная даурская девка именно в эту ночь. Все знали, что Хабаров ее для себя держал. И порою, ночами к себе забирал. Все те крики слышали. И умыкнуть Чалганку раньше было невозможно — Ярко изо всех душу б вытряс… И завтра невозможно — всех аманатов Зиновьев заберет.

«Будто ведал кто», — всё более ясно понимал Кузнец.

А кто ведал? Ночные гости из дружков Ярофейкиных — так оно им надо? Ну, и ближники Зиновьева еще, но тем-то вообще на незнакомую полонянку плевать.

У дощаника, где держали аманатов, всё было пристойно. Остальные сидели крепко связанные, вещей поворовано не было.

— Как в воду утекла, — стенал старый сторож. — Глянь, атаман, на берегу никаких следов нету… Ну, окромя наших, сапожных.

— А ты, дурила, думаешь, что девка даурская не может в сапоги обуться?! — не удержался Кузнец.

— Да где ж вона сапоги найдет… — начал было казак, да не договорил, додумавшись до того, что стразу заподозрил Онуфрий.

«Украли Чалганку… В самую нужную ночь. И сапоги дали! Но кто ж знал?».

Взгляд Кузнеца метался по берегу в поисках догадки. Люди суетились и бродили взволнованными мурашами, шумно переговаривались. И словно одно пятно покоя: сидит себе Сашко Дурной на урезе и песочком котел от копоти чистит. И ничто купченка не волнует…

«Постой-ка!» — замер Кузнец.

И вспомнил минувшую ночь. Как с хабаровскими ближниками прощался. Как храпел у погасшего костра толмач. Так громко и старательно, чтобы все поверили — спит Сашко давно и надежно. Спит! А не подслушивает под стенкой землянки слова тайные. Про то, что московский дворянин собрался всех аманатов на Москву свезти.

«От сука!».

А Дурной ровно в этот миг как бы невзначай покосился на приказного. Пытливо глянул, исподтишка. Да взгляды их взяли и пересеклись. И оба они всё поняли. Толмач отвернулся, встал и начал нарочно неспешно уходить от Кузнеца.

— А ну, стой, падла! — не очень громко прорычал Онуфрий.

Тут-то купченыш и припустил! Вдоль берега, в сторону Зеи, где сплошные протоки да кочкА болотная.

— Держи Дурнова! — заорал уже во всю глотку приказной. — Ловите паскуду!

Народу на берегу была тьма. Сразу кто-то кинулся навстречу Сашке. Тот заметался туда-сюда, понял, что окружают, грянул шапкой оземь и бросился промеж дощаников прямо к Амуру. А плавал Дурной зело быстро — это Кузнец знал. Правда, с самого берега не поплывешь. Пока толмач до глубины доберется, темные воды амурские будут ему ноги хватать да опутывать.

— Бегом! Хватай, пока не утек!

И ведь почти удалось. Дурной уже по пояс вошел, уже занырнул. Но тут какой-то продравший зенки мужик с дощаника, еще не понимая, что происходит, увидел, как все за одним гонятся — и прямо с борта плюхнулся на спину толмачу. Завязалась драка в воде, и Сашка даже одолевать начал. Но тут остальные набежали, скрутили беглеца и потащили к приказному.

— Где, Чалганка, паскуда? — тихо прошипел Кузнец.

Измордованный в короткой стычке Дурной вдруг неожиданно гордо поднял голову, улыбнулся и ответил, глупо шлепая распухшими губехами:

— Уже далеко, атаман… Не найдете.

— Сорок плетей ему! — рявкнул приказной. — И после каждого десятка спрашивайте, куда бабу дел.

Отвернулся, но, опомятуясь, быстро крикнул вдогон:

— Да подальше его уволоките! Не надобно нам, чтоб зиновьевские то видели, да вопросы задавать начали.

Порку Дурнова утаить, конечно, не удалось. Узнавая про то, все охочие и служивые бросали дела и шли на место правёжа. Еще бы: такая веселуха всех ждет! И купченыш не подвел: уже после третьего удара принялся орать, аки баба, которую насильничают в места срамные. Повеселил казачество, нечего сказать! Правда, окромя веселья, толку от порки не было.

— Ну, что сказал-то?

— Ничего, Онуфрий Степанович… Только ревел и отпустить молил.

— Повязать, гниду. Посадите в пороховую — уж оттуда-то никто не убегёт.

А потом Кузнецу не до этого стало. Зиновьеву передали аманатов да местных толмачей без Чалганки — и всё вроде обошлось. Даже к лучшему: уж эта полонянка такого бы наговорила на Хабарова! А так утекла — и, словно, не было ее. Сам же Зиновьев спешно собирался уходить с Амура. Оно и понятно: это здесь еще почти летнее тепло стоит. А на верхнем Амуре уже поди настоящие сибирские холода. А ведь пришлым еще по Урке подниматься, еще дощаники по Тугирскому волоку тащить. Так и до снегов можно застрять, прежде чем в Лену выберутся.

Зиновьев познакомил Кузнеца с есаулами, которых решил оставить на Амуре. И выяснилось, что командовать годовщиками Онуфрий может только через оных. Сам же отдавать новым людям приказы не в праве. И менять есаулов — тоже. Всё меньше и меньше нравилось приказному это пополнение. Будто не в помощь его оставили, а для слежения.

Но всё равно с новыми есаулами — Трофимкой да Симанкой — Кузнец вел себя по-доброму. Хабаровской дружине он нарочно не говорил, но для себя тогда поставил еще одну задачу: крепко подружиться с годовщиками. Потому ни на хабаровцев, ни на поляковцев у него особой надежи не было. Васька Панфилов да Петриловский поди решили, что новый приказной им одним служить будет… Но Онуфрия то не устраивало. Надобно либо с есаулами задружиться, либо самих годовщиков подмять. В обвод.

Красно-расписные планы, однако ж, пришлось закинуть в кубышку дальнюю, ибо эти самые годовщики подкинули новых бед. Вернее, не они сами… В общем, уже перед отплытием московского барина стало ясно, что за оставляемых на Амуре людей, Зиновьев не выдал ни одного мешка хлеба. Совсем ничего! Кузнец, когда то прознал, кинулся к стрельцовым дощаникам, которые уже вовсю снаряжались.

— Господине! Дмитрий Иванович, помилосердствуй! — стоял он по колено в воде, выкликая московского посланника. — Что же ты творишь?!