Крепостной Пушкина (СИ) - Берг Ираклий

— Хорошо у вас, Александр Сергеевич, — Безобразов пустил колечко дыма, — как мой денщик любил говаривать: и сыт, и пьян, и нос в табаке.

— Польщён вашей оценкой, Пётр Романович, и льщу себя надеждой и дальше пользоваться вашей добротой и расположением. — Пушкин тоже закурил.

— Помилуйте, Александр Сергеевич, знакомство с вами — честь для меня, а гусары, как известно, не бывают неблагодарными. Тем более, что мы с вами соседи. Что лучше доброго соседа? Только добрые родственники.

Пушкин улыбнулся.

— Ваша правда, Пётр Романович, и я не столь зашорен, чтобы не признавать некоторые... родственные связи между нами.

— Польщён, Александр Сергеевич.

— Все дворяне — родственники, не так ли?

— Так.

— Но у нас с вами особая ситуация, Пётр Романович, мы не просто дворяне, не только родственники, и даже соседи не вполне обычные. Вот вы были столь милостивы, сударь, что отозвались положительно о моей скромной обители. Но ведь это лишь часть целого, и говоря «у вас», вы могли столь же верно сказать «у нас», и были бы правы.

Безобразов задумался. Представитель известного рода, сам орловский помещик, он был женат на незаконной дочери Василия Пушкина, дяди поэта. Интересы супруги переходили дорогу желаниям его нынешнего гостеприимного хозяина, и он мучительно искал выход. Пётр любил жену, но любил и поэзию, и не для вида (в среде гусар это являлось частью моды, влияние героя войны 1812 года и всеобщего любимца Дениса Давыдова), а всерьёз. Пушкин в его понимании был гением слова, чем-то значительным, куда важнее самого Безобразова. Гусар был не в тех годах, чтобы с юной пылкостью восторгаться наглядно, добиваясь признания своего обожания таланта поэта, но сердце его не черствело, и в чём-то он оставался парнем, в возрасте шестнадцати лет записавшимся в действующую армию.

Дело же, касаемое Болдина, обстояло следующим образом: на руках у Петра Родионовича было заёмное письмо — то самое письмо на шестьдесят тысяч о принадлежности имения его жене. Маргарита Васильевна желала получить эти средства как можно скорее, изрядно огорчаясь и нервничая тому, что за три года, прошедших со смерти отца, не удалось обратить обязательство в живые деньги. Продать заём со скидкой не позволяла ей купеческая часть души, доставшаяся от матери, и в конце концов в голове Маргариты вызрел план: всячески способствовать скорейшей продаже имения кому-нибудь, кто выложит всю сумму. Имение оценивалось тысяч в двести как минимум, и желающих нашлось мало, точнее, всего один — отставной полковник Зыбин. Отправив мужа на разведку, Маргарита выяснила, что деньги у полковника есть, но нет ни малейшего желания погружаться в волокиту. Тогда следовало привести имение к аукционной продаже — через полное разорение. Смысла в выплате долгов и присвоении владения она не видела. Но тут подал весточку о себе непризнанный двоюродный брат: письмо от Александра Сергеевича, писанное им в минуту особого вдохновения, в котором он рассыпался в похвалах её покойному отцу, её уму и красоте, пылко выражал надежду на полюбовное решение вопроса наследства, прямым текстом описывая пламя своей мечты объединения Болдино — смутило её. В платёжеспособности поэта она сомневалась, и не без оснований, но ореол славы Александра, достигший и их краёв, его вхождение в высшую знать империи, личное знакомство с царём, немедленно обросшее самыми невероятными слухами, — всё это взволновало добрую женщину. Покойный отец её любил племянника, она помнила и это. А вдруг у царского поэта действительно есть деньги? Фавор — штука особая, ещё вчера ты никто, а сегодня — человек сильный, влиятельный. Вчера был с пустыми карманами, а тут глядь — и полны они золота, камней самоцветных. Маргарита задумалась и написала ответное письмо, полное ласки и мягкости (в её понимании), где просила не насмехаться над бедной сиротой, не даровать ей надежд ложных и не смущать в её несчастьи, а, напротив, поддержать её как слабую женщину и выкупить вторую часть Болдино.

Пушкин удивился, но, поразмыслив, обрадовался. Ему представилось, что для начала достаточно погасить задолженность перед «племянницей», то есть выкупить заём, а после заявить от лица отца желание вступить в права наследства (передумал батюшка, дескать, бывает), объединить имение и начать выплачивать долг Опекунскому совету, рано или поздно, но очистив имение. Потому он неприятно поразился действительной сумме долгов их части Болдино, это ставило крест на идее найти необходимые шестьдесят тысяч. Отказываться же от мечты столь быстро, как подсказывал ему холодный разум, не хотелось, и приезд Безобразова подстегнул Александра к своеобразной буффонаде, чему успешно поспособствовал управляющий, организовавший стол к приезду барина, словно в лучшие годы преуспеяния.

Пётр Романович в живой мысли поэта казался сперва солдафоном, после — деловым хватом, кулаком от дворянства, увидев же, что и это неверно, Пушкин решил, что человек этот безусловно приятен, но, вероятно, под каблуком своей «купчихи»-жены. Потому он с некоторой симпатий и снисходительностью человека воображающего, что подобная участь никогда не сможет произойти с ним самим, с капелькой превосходства, поведал Безобразову о том, как славно будет объединить имение, отстроить усадьбу и жить как встарь.

— Остаётся по сути один лишь вопрос, мой дорогой кузен, — вы позволите мне обращаться к вам подобным образом? Он очень прост: для того, чтобы объединить имение, необходимо выкупить вторую половину, то есть или я выкупаю у вас, или вы у нас.

— Но супруга моя, — начал «кузен», усиливая подозрения поэта в своей податливости к мнению жены, — Маргарита Васильевна, вовсе не является владельцем половины Болдина, у нас лишь заёмное письмо.

— Ах, это пустяки, — воскликнул Пушкин, — все ведь всё понимают. Опекунский совет с удовольствием избавится от имения, найдись лишь желающий взвесить на себя эту ношу. Ваша кандидатура идеальна. Все ведь всё понимают, — повторил он.

— Пожалуй, вы правы, Александр Сергеевич. Действительно, ситуация не столь щекотлива, как порой случается. Но вот с желанием взваливать на себя эту ношу, как вы метко обрисовали ситуацию, вот с этим желанием не всё гладко.

— Вот как? Поясните, Пётр Романович.

— Извольте. Как вам должно быть известно, я — орловский помещик. Поместье моё там и у него тоже... некоторые сложности. Нижегородские земли прекрасны, но далеки. Если бы кто-то смог выкупить имение и погасить заёмное письмо, это стало бы для нас, меня и моей жены, наилучшим выходом.

— Гм. Вот как?

— Именно так, Александр Сергеевич, говорю без утайки. Более того, признаюсь вам как на духу, что супруга моя, женщина прекрасных качеств, которой я не устаю восхищаться, всё-таки не лишена удивительной тяги рассматривать жизнь как... гмм... бесконечную попытку уйти от человеческой слабости обманываться, отчего стремится обезопасить не только себя, но и близких. Проще говоря, кузен, — позвольте и мне так обращаться к вам, Александр Сергеевич, — она все уши прожужжала напутствиями, как мне вас объегорить, к чему я склонности ну совершенно не имею.

Пушкин рассмеялся. «Кузен» ему нравился, и он бы слукавил, сказав, что этому никак не способствовала открытая приязнь, демонстрируемая отставным ротмистром.

— Подайте кофе! — приказал поэт, и, увидев непонимание в глазах слуги, сообразил, что они с Петром Романовичем машинально перешли на французский, сами того не заметив. Повторив указание по-русски, он вернулся к беседе с приятным гостем.

— Так как вы собирались меня «объегорить», кузен?

— Проще простого, Александр Сергеевич. Я бы сказал, что это я желаю выкупить вашу половину.

— Хм. И что бы это вам дало? — не враз сообразил Пушкин.

— Как это — что? Вам бы пришлось раскрыть ваши карты, как минимум их часть, дорогой кузен. Ту их часть, что касается действительной финансовой диспозиции. Иначе говоря — есть у вас шестьдесят тысяч вдруг, или их нет.

Безобразов отложил трубку и, приподнявшись в кресле, внимательно посмотрел на Пушкина.