Елена Хаецкая - Человек по имени Беда
– А этот новенький, как его? – заговорила Пиф, прикладываясь к бокалу Беренгария. – Боги Орфея, какая гадость… Где ты достал водку?
– Пронес под поясом. Новенький-то? У него имя смешное – Беда…
– Противная рожа.
– Да нет, парнишка толковый.
– Троечник.
– Я тоже троечником был.
– Оно и видно.
Пиф приложилась к «коктейлю» основательнее. Ей понравилось. Попросила еще. Беренгарий сказал: «сейчас» и пошел за шампанским.
Теперь они пили вдвоем. И с каждым глотком Пиф становилось все лучше. Зал исчез. Раздвинулся, и стенами стала ночь, озаренная сполохами заката. И вместо потолка стало небо, а вместо канделябров – разбитая на куски луна. Исчезли люди, съедены были все бутерброды. Жертву принесли, и кровь протекла сквозь стекла, и стекла стали красными, и река, протекающая там, за стеклами, стала рекой крови.
Пиф громко сказала:
Века и годы утекают в землю,
Кровь спешит к месту своего успокоения,
Подобно власти, занимающей трон.
И ей подали трон.
Она села, бокал в одной руке, виноградная гроздь в другой. Ела виноград и плевалась косточками в гостей, и все почтительно смеялись и не смели отирать лица.
И хохотала.
И провалилась в темноту, где не было уже ни стен, ни ночи, не зарева, ни разбитой луны, ни кровавой реки, ни трона, ни власти, ни винограда.
А только темнота была.
В темноте засветилась белая точка. Это произошло не сразу. Может быть, минула одна вечность. А может, и не одна.
Чем была эта точка?
Постепенно она обрела очертания. Это была пятипалая рука. Рука лежала у нее на плече. Тело Пиф содрогнулось, рот раскрылся. Рука держала ее за волосы. Вторую руку она ощутила у себя на животе.
Да ведь это же меня выворачивает, сообразила вдруг она, а кто-то меня держит, чтобы не навернулась рылом в землю.
Она открыла глаза и обнаружила себя под мостом.
Совсем близко текла черная река, и она была огромной, холодной. На ее черной поверхности играли огни большого города, холодные, белые. Под мостом горел небольшой костер, возле него маячили какие-то смутно угадываемые тени. Рыбаки, что ли? Терлась бессонная кошка, пахло рыбой. Корюшкой пахло. Весь мост пропах этой корюшкой. Серебро чешуи отливало на камнях.
А чуть поодаль стояла она, Пиф, в белом жреческом одеянии, без очков (потеряла? разбила?). Рыбаки безмолвно смотрели. Не осуждающе, без любопытства.
– Где мои очки? – спросила Пиф, едва только обрела дар речи.
Ей подали.
Она нацепила их на нос.
– Садись, – предложили ей. И надавили на плечи, чтобы лучше поняла. Она опустилась – думала, на камни, но оказалось, нет, на ватник, расстеленный заранее. Поблагодарить и не подумала.
(Пифия!)
Перед ней стоял тот самый новенький программист со смешным именем Беда. Волосы уже немного отросли, торчали ежиком.
– Развезло тебя, мать, – сказал он сочувственно.
– Принеси умыться, – велела Пиф.
Он послушно пошел к воде, принес воды в горстях, щедро заливая все вокруг, обтер ее лицо.
И остался стоять перед ней, в темноте казался выше ростом, чем был на самом деле. Она сидела, опустив голову, думала.
Потом огляделась.
Безмолвные рыбаки. Бродяги. Темная тень рядом с ней. В синем небе носились чайки и кричали, кричали – тревожно, пронзительно, как будто находились они не посреди большого города, а где-нибудь в море, в нескольких милях от необитаемого острова. Городские фонари светили вдали, и белые чайки тоже светились в черном небе, как будто перья птиц натерты фосфором.
Горел костер, шумно грызла корюшку грязная кошка, чайки расклевывали блевотину, смиренно маячил над Пиф человек по имени Беда, и покой снисходил в ее душу. Будущее придвинулось, стало наплывать на настоящее, размазывая границы реальности.
И кровь потекла к месту своего успокоения. Пиф посмотрела на белобрысого и увидела, как рвется из жил на волю его кровь. Потом опустила голову. И увидела свою кровь, много своей крови, она текла, текла, бесконечно вытекала из бессильного тела, и не было силы, способной ее остановить.
– Ты где был? – угрожающе спросил Беренгарий.
Полотняно-бледный от бессонной ночи, новенький моргал на него белыми ресницами и безмолвствовал.
Беренгарий надвинулся на Бэду всей своей длинной угловатой фигурой, одновременно одной рукой заправляя майку в кальсоны.
– Где был, говорю? Дурак!
Бэда увернулся, сел на койку, молча принялся снимать ботинки. Зевнул с лязгом, по-собачьи.
Беренгарий навис над ним, отчетливо дыша перегаром.
– Верховный заходил, – сказал он. – Тобой интересовался.
Бэда пяткой загнал ботинки под койку и с наслаждением растянулся на матрасе. Почти сразу же заснул. Беренгарий постоял немного рядом, пошатываясь, после громко, со страданием, рыгнул и направился в сортир, хватаясь за стену и проклиная эту дуру Пиф, с которой так нажрался на презентации.
В полдень Бэду едва добудились два служителя, присланные нарочно Верховным Жрецом.
Верховный Жрец все еще пребывал в недовольстве.
За ремонт серебристого «Сарданапала» лукавый механик запросил вдвое больше того, что было сэкономлено на программисте. К тому же Верховная Жрица, вздорная баба постбальзаковского возраста с красными пятнами по всему лицу, явно собиралась настоять на ревизии. У Верховных давно уже шли серьезные разногласия практически по всем административным вопросам. Их отношения, и без того непростые, осложнялись еще тем обстоятельством, что для поддержания надлежащего неистовства в среде Оракула руководству было строжайше предписано регулярное оргиастическое совокупление.
Совокупляться Верховному Жрецу, задерганному интригами, собственным казнокрадством и нерадивостью подчиненных, давно уже не хотелось. А с Верховной Жрицей – тем паче.
Верховной же Жрице хотелось, но уж никак не с Верховным Жрецом.
Поэтому накануне полнолуния оба они находились в самом скверном расположении духа.
Зная все эти обстоятельства до тонкости, тетка Кандида загодя приобрела справку от местного эскулапа и теперь лежала у себя в каморе, больная чем-то заразным. Так что Верховной Жрице только и оставалось, что срывать свою злобу на каких-то старых отчетах, методически превращая их в кучу обрывков. Она называла это «устраивать снегопад».
А Верховному Жрецу подвернулся Бэда…
Пинать спящего на койке новенького программиста было неудобно, поэтому один из служителей просто огрел его предусмотрительно припасенной плеточкой.
Бэда подскочил, вытаращив глаза. То, что он увидел, очень ему не понравилось. Два дюжих молодца, облаченные в кожаные фартуки. По случаю жары, кроме фартуков, на них больше ничего не было, поэтому Бэда мог свободно обозревать их потные мускулистые торсы, густо поросшие, где надо, черным волосом, а когда те повернулись – то и на диво упругие ягодицы, помеченные клеймом. Шифр был незнакомый. (Впоследствии умный Беренгарий растолковал глупому Бэде, что такую метку ставит Министерство Внутренних Дел, при котором, собственно, и готовят костоломов. Впрочем, в дипломе у них значилось «мозгоправы». Их можно встретить во всяком приличном учреждении. Правда, Бэда до сих пор не работал в приличных учреждениях…)
– Да встаю я, встаю, – мрачно сказал Бэда. И когда мозгоправ огрел его вторично, рявкнул: – Одеться дай, кретин!
Подумав, мозгоправ плетку опустил. И то правда. Как тут оденешься, когда все время лупят.
Ворча под нос невнятное, Бэда натянул штаны.
– Будет, – лаконично сказал мозгоправ. И подтолкнул его в спину.
Бэда послушно пошел из комнаты – в одних штанах, босой. Беренгарий проводил его глазами и, вздохнув, постучал себя пальцем по виску.
Когда дверь за полоумным программистом закрылась, Беренгарий вытащил кипятильник и принялся готовить себе кофе.
– А за что его?.. – спросил кто-то из угла.
Всецело поглощенный своим похмельем Беренгарий ответил, не оборачиваясь:
– В бараке ночевать положено. Не вольнонаемный.
– Подумаешь! – фыркнули в углу.
– Гм, – сказал Беренгарий. – Так его со жрицей видели.
В углу почтительно свистнули.
– Рано начал, – заметили.
– Рано кончил, – поправил Беренгарий. – В прежние времена за такие дела яйца отрезали. Очень даже запросто.
В углу пожали плечами. На том разговор и закончился.
А Бэду тычками через двор погнали. И не то, чтобы так уж упирался Бэда – вовсе и нет; напротив, смирен был и топал, куда велели, без разговоров; а просто положено так было, чтобы тычками гнать.
Пригнали, в подвал на грузовом лифте спустили. Мрачный лифт, темный, еще деревянный. Двери за спиной хлопнули оглушительно и открылся коридор. Гнусный коридор. Да и весь флигель гнусный, а уж о подвале и говорить нечего. И запах стоял здесь неприятный. Воняло будто тухлой рыбой.
Белобрысый на то и дураком был, чтобы головой вертеть и с любопытством по сторонам смотреть. И даже лыбиться – будто не понимал, куда его ведут.
